Блейкли не заслуживало его света.
В то время Озуолд был по крайней мере на десять лет старше меня. Его корсарское лицо по-прежнему несло на себе некую сорвиголовность и головорезность, а зубы оставались весьма белы и жемчужны. Повернув голову, он явил нам профиль разительно аристократический. Одет был он в двубортный жилет, брюки из серой фланели и янтарный галстук. (Позднее мне суждено было отметить, что янтарный – его любимый цвет, и он частенько пользовался сочетаньями, как то: галстук и бутониерка, – дабы лишний раз подчеркнуть сие непостижимое предпочтенье сего, я бы решил, невыразительного цвета.)
Сидя за меламиновым столом, удобно оперевши левый локоть на граммофонную пластинку – «Музыка для струнных, ударных и челесты» Бартока, – Моузли потянулся к янтарной бутыли «Курицы-пеструшки», органического пива, кое затем и налил себе в полупинтовый стакан. Сделав крошечный глоток, он прочистил горло и тихо, едва ль не себе под нос, молвил:
– Тех из вас, кто присоединится к нам, мы просим отправиться в великое и опасное путешествие.
Слова Моузли прозвенели, яко у месмериста. Он напряг голос и подался к нам.
– Мы просим вам приуготовиться к тому, чтобы пожертвовать всем, но делаем мы сие не ради мелких и недостойных целей. Мы просим вас посвятить ваши жизни строительству движенья Современной Эпохи в сей стране. – Нимало не смутившись, он поплевал на руки. – Те, кто пойдет с нами, определенно столкнутся с оскорбленьями, непониманьем, ожесточенною враждебностию и, вероятно, жестокостию борьбы и опасностию. В обмен мы лишь можем предложить им глубокую веру в то, что сражаются они для того, чтобы одна великая страна жила и вновь пыхала пламенем по всему сов ременному миру.
Он меня обставил.
– Фашизм есть орган души современного человека, коий в конце выведет за собою новую жизнь, странную, прекрасную и сильную. – Моузли договорил и вновь откинулся на спинку стула; на лбу его блестела слабая патина пота. Его далианские усы определенно прихорашивались.
– Ура Чорной Рубашке! – вскричал Томми Морэн, вся его тяжелая бычья голова начеку от безумной радости.
Взрыв аплодисментов, кои засим получил сэр Озуолд, намного превышал те, что всего лишь мгновенье тому достались мне. Наглядней демонстрацьи той пропасти, что разделяла наши с ним силы в то время, до меня и донести было решительно нельзя. Сказать, будто хитрая кровь взбаламутилась у меня в сердце, окажется недомолвкою. Я воспарил от его слов.
Полуопущенными глазами взглянул я на Маргарет Уайт, с коею не усомнился б изобразить животное о двух спинах.
При посредничестве ль Моузли либо без оного, но на будущей повестке дня у меня стояло задать миру колотушек.
Меня насторожил далекий грохот. Для всего окрест звучал он все равно что приглушенный баллистический гром либо же звук ракеты земля-земля, выпущенною некоей мощною, неземною пушкой. Всех в кабинете внезапно утишило бездыханное молчанье. Мы переждали краткие мгновенья, покуда шум сей морфировал и свирепо жужжал по всему зданью. Слышимое нами теперь напоминало мне коварный гул Вальков, прилежно вращающихся на сахарных фабриках. Раскаты росли во громкости, а затем перекатились над нами и растаяли в добром теплом воздухе снаружи.
Мы целенаправленно поглядели на сэра Озуолда, коий при первых выстрелах встал со стула и теперь стоял, слегка склонивши голову, внимательно прислушиваясь, и вся фигура его силуетом выступала точно в центре крюкастого креста, висевшего в раме у него за спиною.
– Ха, Маленькие Иудеи-Целители Химмлера! – воскликнул он, казалось, до крайности удовлетворенный неким внутренним делом. Перемещаясь быстрее, нежели я полагал его способным, он подступил к крупным эркерным окнам. Подняв одну створку жалюзи Уильяма Морриса, он прижался лицом к стеклу. – Они наконец-то выступили. – Он обратил яркие свои глаза на нас, и я отметил блаженную жестокую улыбку, что расселась по всем его чертам, а также и что-то еще, быть может – тревогу, а то и облегченье, чуть не погребенные ширью его блистающих зубов. – Томми! – Он в восторге хлопнул бывшего чемпиона по боксу по широким его плечам. – Der Мазок отправляет извращенье Kristallnacht-а, дабы наш вековечный день сделался ярче.
Наш небольшой отряд осторожно переместился по комнате и собрался вкруг него. Я двинулся к боковому окну, из коего на нашей высоте над городом открывался четкий вид на весь Южный Мэнчестер – в ту сторону, откуда первоначально сей звук исторгся.
Ожиданья наши всего за несколько мгновений возросли до непокоя, и в оконные стекла, кратко лязгнувши, ударил порыв ветра, словно бы резко выдохнутый ртом великана. Я отстранился, дабы избегнуть возможных осколков разбитого стекла, и молвил ближайшему своему соседу, коим, не по стеченью обстоятельств, оказалась Маргарет Уайт:
– Полагаю, Германья и впрямь шлет нам факсимиле.
– Дорогой мой. – Она возложила персты свои на подвязку спермы, что блистала на рукаве моего жакета. Страсть моя удовлетворилась. Еротичности она позволила вкрасться в наше знакомство. Она произнесла: – Ubo sc e va indignatio ulterius cor laceriare nequit, – и слизистый смех ея был заразен, после чего она прибавила: – А рот свой лучше оставили б дома.
В то же верил и я, а потому с напором рек ей:
– Свою родословную я довожу до Нормана Жуаё, прибывшего в Англью с Вильхельмом Завоевателем. А когда «джентльмены Джойсы» приехали в Ирландью в 1172-м вместе с графом Фицджералдом, нас – и многие – звали «Веселыми Джойсами». – Костная любовь звучала в речах моих, ясно даваючи понять, что она меня не смутила. – Цветик, – вновь заговорил я, – человек николи не научается, покуда не страдает и не обжи гается. – Она не ответила, и вниманье мое возвратилось к делам непосредственным.
Прозревал я, быть может, миль на тридцать – туда, где Петушьи Врата смыкала Озонья Радуга, а за ними на зеленые луга и бугры той части Чешира отбрасывали свой особенный свет Даунзы. И вот на глазах у меня, казалось, крохотный живой огонек засветился и затанцовал, и скакнул в ушко радуги, и полетел куда-то в нашу сторону. Я смотрел, как миновал он Арений Холм, затем быстро переместился над Кузничью Дверь и Жабий Проулок, над Купидоний Переулок и Кошачье Гнездо. Где-то в миле от нас он разогнался крутым поворотом вокруг Иисусовой Часовни на Дороге Долгой Складки Запруды. Он приближался и уже достиг Штукатурных Дыр – и тут я различил, что сие горящий человек, с великим неистовством крутящий в небе колеса яростным метеором.
Я знал, что сие еврей.
Моузли открыл свое окно, и меня буквально сбил с ног всепроникающий запах раскаленной карамели.
– Запад придет к Востоку сражаться друг с другом – а не с Хитлером… его существованье позволит им растоптать всю Европу… вероломно лишить Германью всех ее великих ученых… ее передовой технической культуры…
Моузли говорил, но монотонный голос его, казалось, заговаривается. Вниманье мое захватило зрелищем пламенной ткани, коя пробивала мэнчестерское небо ядовитым верченьем – и ко мне, и к центру города.
