Он доверительно сообщил мне, что переналаженные ракеты «Фау-2» выпускаются с огромной базы, выстроенной на перекрестке Nord-Sud-Achse / German-Strasse в новом Берлине, спроектированном Альбертом Шпеером. Запуск ракет символизировал рождение Германьи – новой Германьи. Я был прав, сказал он, когда понял, что еврей – знаменье. Война объявлена, и телеграмма Химмлера доставлена в Мэнчестер. И впрямь, по одному еврею отправили электронной почтою, так сказать, во все основные города Альбиона.
– Как ето? – произнесши себе под самый что ни есть нос. – Вы как сие выяснили? – Уже громко, стараясь заглушить скепсис в своем голосе.
– Волною Гридли… – Моузли, освободив меня, гордо указал жестом на крупный и современный беспроводной приемник в стиле Arts Decoratifs, похоже, встроенный в алебастровую статую «Parzival» Вольфрама фон Эшенбаха (ставшую основою для музыкальной драммы Вагнера «Парцифаль»). – …что изначально применялась Дейвидом Иннесом и Эбнером Перри для установленья связи между Пеллюсидаром и Барсумом, а также между собою. Однако теперь Химмлер применяет Частотную Полосу 666 передатчика, дабы отправлять нам шифровки. Ето наше ухо в Германьи. Я регулярно беседую с Химмлером, их министром пропаганды – прекрасный он человек, играет на скрипке и в игру, близкую к его персям. Именно херр Химмлер вручил мне извещенье о Миную щей Смерти.
– Ето как?
– Как ето? – передразнил он, отнюдь не зло, но, скорее, дабы предъявить мне дистанцию меж нами. – Вы явно не читали «ЧОРНУЮ РУБАШКУ» со всем тщаньем, Легкое Мое.
Говоря, он смотрел на пылающий угль; щеки его рдели, а в глазах, казалось, отражалось вздымающееся пламя.
В глазах тех виделось тавро негодяйства.
У греков есть такое слово – ФОБОС: ужас. Моузли, когда на него снисходило вдохновенье, умел сгущать фобос в живом воздухе окрест себя. Я наблюдал проявленья такого на недавних митингах Движенья – в спортзале Бэттерсийского Политехникума, а также в Колледже Св. Игнация Лойолы, заправляемого иезуитами, в Стритэме. Там mal occhi Моузли бродили по илотической массе его последователей, а его неустанное браггадочьё призывало нас к Поттавоттамийской эректильности. С тела его, казалось, струились краски Кассандры.
Кратчайшее расстоянье между шутом гороховым и господом богом – радуга.
Сцены, не весьма отличные от шумного веселия и бездумных манер окружавших меня, подумал я. Великолепный Томми Морэн смылся ко мне поближе. Потряс меня за руку (снова) и убедительно заговорил о «Чандалах» и их воздействьи на Рэмзи Макдоналда и Херолда Макмиллана, об их растратах средств Соцьялистического Союза и неподобающей спешке, с коей они влекли нас в очередную мировую войну. Он был искренен, однако наивен, и я дал устам его передохнуть крупным стаканом виски «Ранние времена».
Дабы придать нашим жизням смысл, всем нам приходится кого-нибудь презирать. Рассматривать наших собратьев как существ доброжелательных есть расписываться в собственной бесполезности.
С беспечною легкостию Томми вновь наполнил стакан, а после, несмотря на тик, коий подергивался в углах его рта, медленно опустошил его.
Теперь мы разговаривали в общем, один с другим, – и тут слышимы стали приглушенные перезвоны человечьих пыток. Исходили они из-за толстой дубовой двери, уводившей в прихожую конторы.
Дверь неистово распахнулась, и возник какой-то старый хрыч, сопровождаемый несколькими личностьми и весь облитый серыми теньми. Посреди сей группы удерживалось нечто, принятое мною поначалу за громадную бритую собаку: бледная кожа вся исполосована была почти что раскаленною кровию.
В старике я признал мистера Бена Браерли, секретаря Соцьялистической Мостонской Ложи, чье место встреч по адресу Мостон-лейн, нумер 325, – Имперский Дворец Метропольи – я не так давно посещал.
ИДМ, как его называли местные, располагал причудливою репутацьей: в нем пропагандировалась политическая риторика, а само помещение также служило Зинематоном (сиречь «блошатником»), специализировавшимся по дешевым вестернам, демонстрируемым на его большом Кинематографическом экране.
Заходишь туда – и выезжаешь.
Стоило мне взгромоздиться на сцену ради произнесенья своей первой речи, меня тут же сбило с панталыку зрелище стен, увешанных огромными обрамленными фотографь ями (многие автографированы) Джонни Мэка Брауна, Роя Роджерза, Улюлю Гибсона, Заката Карсона, Чарлза Старретта в роли Пацана Дуранго и Джока Махоуни в роли Хребтового Объездчика.
Натиск нежданных и новых условий никогда не ошеломлял меня и не парализовал. Николи не медля воспользоваться ситуацьей к собственной выгоде, я просоответствовал случаю и сымпровизировал речь, кою впоследствии опубликовал под заголовком «СОЦЬЯЛИЗМ, ШПОРЫ И ЗВЕЗДЫ ПОЛЫНИ» в «Обзоре англоведенья», где текст появился в соседстве бессовестного антисемитизма Хилэра Беллэка, Г. К. Честертона, Хенри Уильямсона и Уиндэма Льюиса.
Казалось, миновало беспредельное время, покуда Бен Браерли с компаньей не спустились по лестнице и не вылились в центр комнаты. Возбух тихий ропот удивленья.
Как бы в опьяненьи, сам Моузли, сызнова воссев и опершись спиною о рояль, одну ногу закинул накрест на другую. Вяло воздвиг он свой стакан на клавиатуру.
Бессчастный тяф донесся от собаки, и я убедился, что первая моя оценка не оказалась ошибочна. Собаку и впрямь побрили – не слишком-то и тщательно притом. Хотя существо сие определенно принадлежало к семейству песиих, туша его, габариты и чистый делюкс, им излучаемый, придавали ему внешность мутанта-альбиноса, однако отчего-то доброкачественного и беспомощного.
Собак я всегда опасался. Они чуют во мне женское. Хотя с сим зверем мне не было нужды осторожничать, ибо в глазах его ясно читалась смерть.
Я ожидал бы крокодильих глаз – ну или же исполненного ненависти красноокого взора адской гончей, рожденной в Гадесе. Однако существо сие бежало привычного. Зеницы его были – и сие единственные слова, приходящие мне на ум, – душевны, матерински. Двигались они медленно, яко сама земля.
У зверя в шее имелся кровавый взрез шести дюймов глубиной – и до того ароматный, что я чуть ли ни ДНК в нем различал; жидкость, истекавшая из разреза, была столь же янтарна, сколь нектар органического пива «Златое наслажденье». На макушке зверю оставили единственный клок шерсти, и вялый власяной локон, накрепко запеченный кровью, свисал на лик его и лип к переносице его морды.
– Сей вот еврей еврея укрывает. – В голосе Бена Браерли звучало удовлетворенье. Он потер песье плечо ладонью. – Он внутри, надо, чтоб вышел! – Мистер Браерли не был ни жестоковыен, ни недолжным манером мягкосерд, но его призванье – механик красителей – вызвало у него подагру еще в раннем возрасте, и терпенье его имело строгие пределы. Из твидового своего пиджака он извлек тощий клинок и вбуровил его собаке в бок. – Сие за отца, будь он мастифф иль лабрадор, кто согрешил супротив Создателя в блядской утробе твоей мамашки.
Всего секунды спустя из собачьего межножья отхаркнулась сине-карминная пудра – кучевым грибом, коий медленно растекся к потолку, где исчез в фейерверочном облачке радужных красок.
