Когда Вагнер сочинял в Тибшене свое «Кольцо», у Люцернского озера, к нему туда приехал Ницше. Там Ницше и выучил наизусть партитуру «Тристана и Изольды». Вагнер прочел очерк Ницше «О государстве и религии». И то, и другое Ницше считал опием народа. Вагнер постепенно стал относиться к Ницше, как к сыну. Однако гармонии длиться было не суждено. Ницше написал статью, в которой превозносил Бизе в ущерб Вагнеру, и Вагнер нанес ответный удар, сочинив памфлет, где тщился доказать, что Ницше еврей.
Отрывок из «Morgenröte» Ницше навсегда остался у меня в памяти: «Уж лучше я эмигрирую и попытаюсь стать властителем новых стран, а прежде всего – себя самого, стану менять жилье свое с тою же частотой, с какой мне грозит опасность порабощения; не избегая приключений и войны – и буду готов к смерти, если случится худшее».
Когда Ницше не писал своих книг по философии, увлеченьем его был кулачный бой. В этом спорте он был увлеченным практиком. Регулярно дрался в ярмарочных балаганах по всей Германии под псевдонимом Кровавый Петух. Специализировался он в самой трудной разновидности – кулачном бое без перчаток, двенадцать раундов, против всех желающих.
Самый знаменитый бой у Ницше случился одним памятным вечером в ночном клубе Рипербана, что в убогом районе Санкт-Паули в центре Хамбурга. По договору он должен был выйти против Торквемады, боксирующего кенгуру. Зверь прибыл туда на последнем отрезке турне, в котором не знал поражений. Он дрался перед коронованными властителями Европы – Луи-Филиппом, герцогом Орлеанским и королем Франции, перед королевой Викторией. Вообще-то королеве Виктории после кровавого боя в Лондоне пришлось подносить нюхательные соли.
Бой Ницше должен был начаться в девять часов вечера и по расписанию шел двенадцать раундов, то есть до полуночи или пока не объявят победителя. Кенгуру дрался ортодоксально, Ницше же был левша. Кенгуру техника философа застала врасплох, но зверь быстро оправился. Нет никаких сомнений: от рук философа зверь пострадал. Но отдавал Торквемада почти так же хорошо, как принимал. Соперники сражались жестко до первого удара полуночи. После чего Ницше воспрянул, нанес ужасающую и неослабевающую серию ударов, которыми ему удалось подбить оба глаза кенгуру так, что они закрылись. Ослепленному зверю пришлось признать собственное поражение, и он улегся навзничь на брезент, засыпанный опилками. В одну минуту первого Ницше объявили победителем.
После той суровой битвы Ницше положили в больницу, где он написал «Как философствовать молотком». Полагаю, не его философия, а кошмарные кровопусканья в итоге довели его до психиатрической лечебницы, где он и скончался осенью 1899 года. Где-то у меня сохранилось одно из последних его писем. Его он подписал «Распятый».
Физиогномика Шопенхауэрова ума – стиль. Вот что меня в нем привлекает. Он поистине презирает мелкость человечьей природы. Я читал его «Parerge und Paralipomena» много раз и, если закрою глаза, до сих пор могу наизусть процитировать слова: «Тот, кто желает испытать благодарность своих современников, должен подстроить к ним свой шаг. Но великое никогда так не совершается, и тот, кто желает совершать великое, должен обратить взор свой к потомкам и в твердой уверенности творить работу свою для грядущих поколений.
Если великое произведение гения рекомендуется обыкновенному, простому уму, тот получит от него столько же удовольствия, сколько подагрик – от приглашения на бал. Ибо Ла-Брюер был вполне прав, говоря: «Все остроумие на свете – впустую для того, у кого его нет». Великие умы тем самым обязаны мелким некоторым снисхождением; ибо лишь добродетелью этих мелких умов сами они велики…
Для обычных людей досуг сам по себе ценностью не обладает. Техническая работа нашего времени, которая выполняется с беспрецедентным совершенством, увеличивая и множа предметы роскоши, предоставляет фаворитам фортуны выбор между бо́льшим досугом и культурой с одной стороны – и дополнительной роскошью и хорошей жизнью, однако повышенной активностью с другой; будучи верны своей натуре, они выбирают последнее и предпочитают свободе шампанское. Ибо как с деньгами – у большинства людей нет их избытка, а хватает лишь на удовлетворение нужд, – так и с умственными способностями; обладают они лишь тем, чего будет довольно для обслуживания воли, иными словами – для ведения их дел. Сколотив себе состояния, они удовольствуются зевками либо погружаются в чувственные наслажденья или детские развлеченья, карты или кости; либо ведут скучнейшие беседы, либо наряжаются и делают друг другу реверансы – и как же немного тех, кому достает хоть немного избытка интеллектуальной мощи!»
Бугор неловко пошевелился. Он чувствовал, как жаркий рот Старины Разящей Руки вновь и вновь сплевывает в расщелину меж его ягодиц. Старина Разящая Рука тихонько что-то напевал сам себе. И вот его теплый язычок на дюйм-другой проник ему в анус. Да он пытается его выеть! Недаром он так смущен. Разящая Рука и раньше временами пытался это сделать – обычно, когда чувствовал, что им пренебрегают, капризничал или мстил. В каком-то смысле Бугра порадовало это вмешательство. Оно помогало удерживать мысли на рациональной тропе, когда его вниманье склонялось к задержкам на церебральной. Сохраняло в нем умственное равновесие, укрепляло его убежденность, что любви к искусству, идущей рука об руку со страхом отвержения жизни, недостаточно.
Бугор разместил обе свои руки позади и схватил кашляющий, поющий пенис. Решительным усильем он выволок Старину Разящую Руку из своего ануса и быстро сунул ему в рот кусочек влажного сыра. Сыр Разящая Рука выплюнул прямо на Бугра и отправился быстро шарить по полу, пока не наткнулся на зеленого краба. Подняв сопротивляющееся существо в воздух, он попытался засунуть его в анус Бугру, но вместо этого краб цапнул того клешней за ягодицу. Ножом для бумаг Бугор разок ткнул Старину Разящую Руку, резко. Восставший пенис тут же выронил краба и тихо улегся у Бугра между ног. Однако усмирять его не всегда бывало так легко.
Бугор продолжал говорить.
– Согласно «Четвероякому корню закона достаточного основания» Шопенхауэра, у гения интеллект двойной – один для себя и обслуживания своей воли; другой – для мира, чьим зерцалом он становится в силу его чисто объективного к нему отношения. Произведение искусства, или поэзии, или философии, созданное гением, есть просто результат, сиречь квинтэссенция, этого созерцательного отношения, выработавшегося согласно определенным техническим правилам.
К гению Пикассо приходит подобными методами. Он породняется с сорочьим глазом, дабы видеть суть в творческих актах других художников. Таким манером Пикассо и приближается к своему искусству. Если и мы к нему отнесемся сходно, то вскоре прозрим сквозь его столь пропагандируемую творческость, его так восхваляемую «гениальность». Не удивительно, что он столь плодовит – он же просто переносит на собственный холст творчество тех, кто лучше его.
На одной из немногих наших встреч Пикассо вытащил из кармана брюк пистолет и угрожающе замахал им у меня под самым носом. Поскольку уже тогда я относился к нему как к человеку, который лучше дурака самую малость, я лишь стоял на своем и пристально смотрел на него. Я знал, что он по-прежнему безвредно и неубедительно пребывает под влиянием французского патафизика Альфреда Жарри. Тот считал огнестрельное оружие частью своего гардероба и никогда никуда не выходил без разнообразных видов оружия, распределенных по всей его персоне. Частенько гулял он по улицам Парижа ночами с карабином, закинутым за плечо и двумя пистолетами, наглядно заткнутыми за пояс брюк. В юности Пикассо был под таким впечатлением от изящества вооруженного Жарри, что начал ему подражать, нося с собой равное количество стволов. Он написал портрет Жарри и потом, когда маленький Убю скончался, накопил себе внушительную коллекцию оригинальных материалов Жарри. Но, в отличие от самого Жарри, ему не удавалось поддерживать эту браваду с выставкой пистолей. Он мог заимствовать у гения Жарри и переводить на холст – оставаясь по сути своей подражателем, – но можно сказать совершенно определенно, что без Жарри сам по себе Пикассо нипочем не обнаружил бы кубизм.
