Раздался грохот противовоздушных орудий. Повсюду засвистали клочья зенитного огня. Затем светомаскировка нарушилась прожекторами, наконец-то осветившими пламя войны: усугубляя неудобство всего. Конфликт предоставляет людям полезный плацдарм негодованья. Уже не важно было располагать целым столовым сервизом.
Я склонил голову и вновь прислушался к первому звуку. За брехом ветра, несшего большие белые облака, я слышал звучные щелчки и чпоки, менявшие свою тональность. Евреи, летевшие по ночному небу, подбирались все ближе. Тот треск кипящих ирисок был уже столь мне знаком, что я быстро прикрыл собою Джесси от первого начального искрящего набрызга горячей карамели, чьи частицы приперчили мою нагую спину. Я носом чуял опаленную плоть, качавшую енергью в мою трубу.
Затем с Джесси, угнездившейся в моих объятьях, мы оба наблюдали, как все новые и новые евреи подымаются от красновоспламененного горизонта, собравшися в эскадронные массы бомбовых налетов. Распростертые руки каждой отдельно взятой личности касались кончиков пальцев ея соседа. По моим оценкам выходило, что в унисон летит от тысячи до пяти тысяч жидов – они развертывались по всем пламенным небесам гигантским строем свастики.
Вскоре знак отличья Хитлера господствовал над всею лондонскою ночью. Не могу и передать дрожь, бурлившую во мне при виде сих Ловцов Человеков. Небеса, под завязку набитые человечьими нулями, сотрясали гордость мою. Тщеславье мое не упрекнулось и их физиогномическою несимпатичностию.
И предположительно получат они сие предпочтенье, право на кое им давали их страданья.
Джесси, свободная от деятельного снобизма, подъяла ко мне лик свой и произнесла:
– Мой Дорогой Сладенький, они пьют смерть, как вино, давай надеяться, что оно подарит им границы утешенья.
Извлеченье нравственного урока из бедствий других демонстрировало ея свойства, а также показывало, что я не ошибся, любя сию женщину.
Евреи на завершеньях сего строя грохотали и пылали белым пламенем божественной силы – едва ль не еякуляцьею радости. Горячий имбирный кордиал брызгал из них непрестанным чарующим и лесным дождиком. Я излагаю голую правду и даю клятву в истинности сих событий.
Опустошающее рассужденье пало на нас, пока столпившиеся и живые евреи парили над нашими головами. Могу передать удивленье наше, когда узрели мы, что множество евреев в центре сего разлива воздушного человечества накрепко замерли – пленниками летучего льда. Иные по-прежнему располагали подвижностью – и Дед Мороз ниспадал с них кристаллизованными тучками. По их телам лизался и брызжал суровый огнь, а они выкрикивали нам свои имена. С какою целью, даже вообразить не могу. Как будто сие могло уменьшить их кошмар! И так вот, с неудачею, льнувшею к ним пьявками, они вечно плыли вперед…
– Dulce et decorum est pro patria топ, – произнес я. Гораций, как и обычно, отвечал уместною цитатой.
Множество шоколадных футляров внешних евреев пенилось и вскрывалось, до срока сбрасывая к земле внутреннего пламенеющего еврея. Один из сих падучих евреев, как нас впоследствьи проинформировали «Имперские вести», снес целый ряд террасных домов в Бёрмондзи.
Джесси и я смотрели, как искристая личность проносится сальною кометой, дабы врезаться в «Челсийский дом булочек» на Еврейской дороге (ныне Пимлико-роуд), с неизбежным исходом для утреннего хлеба.
Долгие пряди растягивающейся пузыристой жвачки, ярко синие и зеленые, пристегивали одного жидовина к брату его. Отсвеченные в ревущем зареве ночи, они собою рисовали карту неохватной паутины веры, покрывавшей все красные небеса.
Фашизм – твердое мое убежденье; и я склонился пред распространеньем своей веры.
Хороший пропагандист должен быть зилотом со здоровою долею цинизма. За много лет я развил в себе сравнительно полный интеллектуальный синтез, выработавшийся вокруг комплекта отчетливо метафизических ценностей, зиждущихся на крепком прочтенье Искусств. Легитимизированных нравственною филозофьею жизни, почерпнутой из систематического примененья раскрытой бритвы.
Та связка между искусством и политикою, та мифическая залежь характера и силы, о коей грезит каждый фашист, встречает свой апофеоз в сэре Озуолде Моузли, царственном потомке Дома Лайонесс, под сюзеренитетом Ея Величества Королевы Виктории.
– Нет, ну до чего ж изящны, а? Скользят по небесам, точно свечи-аргонавты. Ебаное чудо – ни убавить, ни прибавить, – спокойным нараспевом интонировала Джесси.
А военный вихрь снаружи меж тем усиливался, и мы закрыли окна и вернулись ко мне в постель. Я занимался любовию с разнообразными самыми желанными женщинами сего мира – включая сюда Бетти Пейдж и Эву Перон. Но ни единая николи не располагала телом Джесси Мэттьюз – либо умом, маринованным в таком невротичном многословье, либо более любящим расположеньем.
А кроме того, имелась у нее сия чарующая причуда. У нее было два клитора. Главный – по меньшей мере вдвое больше тех, что я наблюдал на других женщинах, а тот, что поменьше, размера более естественного, и произрастал чуть повыше стебелька оригинала.
Растопыривши десницу свою, я нежно распялил Джесси. Когда ствол мой в нея вошел, избыток лепестков ея влагалища развернулся, яко шкурка померанца. Я чувствовал, как гроздья их кончиков пробегают водянистыми ощущеньями по всей длине моего мужика, пока тот проталкивался сквозь нея домой. Затем она сомкнулась и сжала всю длину мою у себя внутри. Удерживая меня в таких вот тисках своей хватки на протяженьи нескольких мгновений, она ни дать ни взять елозила вверх-вниз по лорду Хоррору наподобье тикающих часиков.
– Ты весь сгораешь в нетерпеньи? – Любовные локоны прекрасных ея влас меня ласкали, а на лице ея напечатлелась та блаженная улыбка, коя так чаровала британскую публику. – Но, о драгое мое сердечко, ето ж трудно, естьли не сказать большего. – Сосредоточенье проступило в чертах ея, а ея бедра вмололися в меня, громоздя меня к ней вовнутрь все больше. – Как ты пришел к земли обогащенью?
Мне пришлось сокрыть внутренние свои чувства, и я как мог представил сей женщине безмятежный свой фасад. Я знал, о чем думает Джесси: он еще ого-го какой кобель.
Отыскивать провизию по нуждам ея – вот была моя первоочередная задача, и я любил свою руку в валентинке. С нею я растерял весь свой плащ-невидимку, столь дорогой для всех мужчин, за исключеньем евреев.
Она соскользнула с меня, переводя дух и упокоивши главу свою у меня на груди.
– С призваньем покончено. – Ея холмик стряхивал с себя капельки золотого дождя мне на ноги. Свивая и суя мою темную власяную поросль на груди себе в рот, Джесси сказала: – Хм-м, а ты знаешь, что у тебя вкус семени и апельсинов? – Она подержала один волосок меж губ. – Или, быть может, мандаринов? Вся человечья жизнь живет у тебя в коже. – Язык ея, стройный, аки свечное пламя, и розовый, аки земляника, принялся меня вылизывать.
Засим я произнес комплимент ея влагалищу и его неподозревающим чудесам.
– А ты не догадался? В моих причинных – секрет моего успеха.
