Рот ея оставил мое тело, и она девчачьи рассмеялась, ласкаючи нежною дланью твердого меня всего вокруг.
– Весь сей излишек придает моему телу больше текучести, больше полового гона, столь необходимых для танца.
– Твой певческий голос? – осведомился я.
– От пития семени, галлонами. – Она вновь рассмеялась. – Да, я знаю, что сие «чортовски глупо», но мать моя мне говорила, что лучше тонального лубриканта на свете нет.
Стало быть, вся ея видимость спонтанности скрывала под собою значительную подготовку, как и у меня. И Джесси права, от меня смердит человечьею расой. Какова иронья. Я, потративший всю жизнь свою на поощренье прощаний, – и вынужден нести в собственной коже гены человечества!
Судьба привела в мир человека, обреченного на то, чтоб на много лет стать самым преуспевающим в своем биологическом виде. Николи не существовало человека лучше – джентль мена до мозга костей.
– Дупель-дупель-дупель.
– Никогда не подавай мне причины вызывать тебя по имени во гневе, – сказал я, шутя лишь наполовину, щекоча у Джесси под подбородком.
– Слушай. – Она остановила мою руку.
Примечательно, до чего различными градацьями располагает звук в ночи. У шума есть привычка всякий день бытовать в роскоши. Когда я слышу солнечную смерть, даже есть-ли она за милю от моего присутствия, у меня возникает такое чувство, будто у меня умыкнули нечто драгоценное, прямо из-под носа, мне назло.
Но о, Ночь.
– Дупель-дупель.
И так вот восприял я залп сего звука с предвкушеньем. То, о чем я ныне толкую, было брызгучим шипеньем от жарящихся живых мертвецов. Моя стервятницкая глава приподнялась. Даже в пряной моей комнате ко мне подползло изобилье «Алфа витных Пастилок», «Любовных Сердечек», «Шербетных Дибдабов», «Атласных Подушечек», «Глазок Ого-Пого», «Тигро вых Орешков» и мириад иных сластей.
К нам подлетал особый еврей.
Манера его, весь его вид, его злополучный альянс с пылающим шоколадом обещали мрачные предвестья и исключительное оживленье. С постели нашей мы наблюдали, как он приближается над крышами и сквозь смутные сумерки, а языки огня рубили ему тропу, облака горячих желтых сцак обволакивали его, и весь полет его усеивали маленькие ливни таблеток «Овалтина».
Мне хотелось его съесть.
Но сдерживал меня священный ужас.
Еврей значительно замедлился и мягко спружинил от нашего окна, его цирковая рожа была вся измазана пылающим и кипящим шоколадом. Сей скепсельный еврей, существом своим чорный, обращался к нам на жидише.
– И вот начинает являться Солнце Утешенья, и достославной Дневной Звезде пора уже явить ся; – Sed Venient Annis Sæculæ Seris, в последующие Эры настанут Времена, когда Облака затенят собою и потемнят вон то Небо.
Я поднял в его честь стакан «Кувшина Оги». Мягкие соки танцовали по его растянутому рту, и с малою толикой пристойности он начисто вытер себе толстые уста.
Ругался он во всю ширь своего голоса. Я поднялся и злонамеренно предпринял попытку продлить вниманье его чередою йоделей в темпе вальса. Посему в протяженье нескольких драгоценных мгновений меж нами воцарилась счастливая взаимность интереса. По крайней мере, на сколько бы меня хватило.
Даже перекрывая мои завыванья, слова его были яснослеплены и точны по сути.
– И таковые Духовные Беспорядки, каковыми весь Мир за границею ныне одержим, в нас будут настолько провокацьонны, как и самые Чудовищные Гнусности, свершенные в Иных Местах: Попытка столь Критичная, что ежели мы ее с успехом преодолеем, то и Насладимся Безмятежными Деньками со всеми Стервятниками Преисподней. Затоптанными Ногами нашими. Он желал, дабы его Воплощенные Легионы нас Преследовали.
Плюясь горячим шоколадом из разверстых огненных ран своих, он веселил нас некое время, а затем терпенье мое истощилось, и я, пересекши всю комнату, наново открыл наше окно. Бритвою своею коснулся я его ссадины, кою и срезал в рвеньи своем и спешке. Огнь меня охватил, но я остался неопален – и стоял лицом к лицу с евреем, обмениваясь с ним мненьями. Жар быстро согнал семя с тела моего.
Засим я оказался в стране чудес того еврея. Он объял меня шоколадным своим дыханьем и личностию кипящей карамели. И вновь настигли меня ароматы сластей моей юности: «Мандариновые Прыгучки», «Малиновые Времена», «Сиятельный Ирис», «Лимонные Брызжучки», «Фейские Шопотки» – и столько их еще, все с томительными именами, изощренные деликатесы, дразнившие воспоминанья о давно прошедших днях.
Я съел того еврея – первого для меня – посередь вихря шоколада и кипящей юшки. Сожрал ебучку, как шалавососец. Начав, блядь, с головы. Потому что в ней, блядь, он жил.
Затем еще один пархатый припорхал, блядь, – легендарный еврей Инштеттен, пригарцевал ко мне из той бурливой шоко-тверди, испуская как рьяный, так и пылкий свет, сжимаючи свой обрезанный ослиный хуй в ебаной течке какао.
Его Аэро-лик был блядь-черен, с примечательно густыми свитыми бровьми, смыкавшимися, аки клок мандовой волосни над его крюковатым носом; и даже покуда он, блядь, горел – страсти никакой не выказывал.
Расплав, стекавший с сего шоколадного жида, был самою ослепительною радугой, каковой я свидетельствовал в жизни, сплошь элегантность и вульгарность. Я не раскрывал уст своих – но затем передумал и вонзил свою челюсть в галантного еврея, кой был столь же полон, вздут и бурлив, каковым был ебаный Барон Пауэрз.
Принял он мой игривый дар весьма приятственно и в добросердечьи. Дабы избежать безвкусья, я оторвал ком его плоти, коя, едва будучи отрезана, истекала пиздокрасною жаркой кровью, едва не обжигая меня. Жидкий шоколад и сочащаяся кровь сомкнулись волною, что накатывала и перекатывала окрашенными потоками кармина и бури. Затем применил к нему я бритву, длинную, как моя ебаная рука.
Неопределенную протяженность времени мнилось мне, будто я захоронен в самом сердце вселенной Большого Взрыва Стивена Хокинга, где жидокости, кровь и шоколад устремлялися к бесконечности, а ебаная Еврейская Нацья никогда не прекращала свой рост. Шоколад николи не остынет. Кровь навсегда останется звездами. Легкое еврея будет вентилятором вселенной, а кость его – основой для само́й квантовой физики. Я пережил коварный рост еврея в космосе. В воодушевленье моем длань моя подвинулась и укоренилась в его духовной сути, в сих ебаных биологических стигматах, кои унаследованы евреем от первородной матерьи. Я тщился разбить ему сердце.
В скатке пламени еврей вспыхнул на лезвьи моей бритвы; такова жестокость, с коей я встал лицом к лицу. Смерть не покорила его, ибо вот он уж послал мне последний отсчет «Ромашковых Капелек», «Ириса Деликатной Дайны», «Марципана Кларнико», «Цареградских Стручков», «Серебряных Драже» и «Гвоздичных Шариков».
– Оливковое масло и дзынь-отзынь, – рек я вполне себе дружелюбно, естьли учитывать. – Оп и чехт, оп и чехт!
