Меня не подавят живые евреи, обрушившиеся на меня.
Хотя фашизму я обязан всей своею кровию.
– Я еще могу… еще чувствую на себе твою длань… как ты касаешься меня.
Можно бы вообразить, можно надеяться.
Требовалось же мне теперь вот что: заслонная Волшба Шем-Шем-Тураса
[25], Десятой Печати Меркурья.
– Заветная моя, – мягко отвечал я Джесси, – та любовь, что я тебе дарю, естьлиж поцелую я уста другой…
Сантименты мои потонули в ревнивом громе щелчков от мириад паучьих лапок. Отпрядывая далее, шепча не предназначенное слуху когтистых компенсантов либо подопечных Сырьеглава и Кровокоста, с праворучною своею бритвой, удерживаемой в старательном поиске слиянья, я рек:
– Создай во мне чистое сердце.
Сие пророческое провозглашенье, последовавшее за нашею Nacht der Liebe, очистило воздух и естественно привело к деянью, о коем я впоследствии сильно сожалел.
Прошлое мое сидит на мне тяжко.
– Из полноты сердца глаголют уста.
Слова поразили фантазью мою в духе и манерах былых времен, когда мужи обладали сияющей амбицьей преуспеть во всевозможных подвигах и предприятьях, и большинство стран могли б затем похваляться своими мужами дел чести. Исключительная позицья, от коей я не был намерен отрекаться.
– Следуйте за гробиком, братие.
В жизни своей мне доводилося смеяться, покуда меня едва ль не скручивали конвульсьи; но николи смехотворные мышцы мои не подвергались большему напряженью, чем в тот раз.
– Таков, стало быть, путь? – Мой искренний запрос фразирован был с миною достоинства и твердым шагом. Я чмокнул губами по сухому языку. Чего б ни отдал я за дерзкий глоток мягкого эля «Хандра Тиба». Но не размышляя о том, чего нельзя было выиграть, я все вниманье свое приложил к своему переплету – ибо меня по-прежнему осаждала тысяча крохотных телец, что бежали по коже моей, словно «пузатые тарантулы»
[26] и «спиноползы», кои нацеливалися вдоль реки Доддер либо канав Поддл.
Несчастье никогда не приходит одно.
По всему свету сегодня у нас есть люди в нескончаемой вражде.
Иногда – в ходе исторьи – накопленье фрустраций в людях вызревает, и случается конфликтная зона, кою смягчить можно лишь войною.
Узор сей регулярно повторялся с начала времен – от греков к римлянам, от Александра до Наполеона, и в Первой, и во Второй мировых войнах, да и, в итоге, в Третьей.
По всему миру зреет конфликт – Дублин, или Англья, или Германья, иль Америка, иль Иран. Египет, а тако-же Израиль, со всеми его заискивающими спецьями хитрых еврейских веществ. Он зреет и зреет – поскольку воздух густеет, множится интенсивность, и непременно дорастет до точки слома.
Естьли мы не подчинимся порядку Природы; отправимся обратно, на Острова Обезиан.
Пощелкивающие клешни беседовали со мною монологом, и чорный силует пронесся у меня пред очесами, словно некий отвратительный скоростной мутант-косиножка. Тварь яростной енергьи, хищнаго намеренья и половой распущенности подъяла надо мною мешанину жвал освященья. Живот, перекатывающийся щетинистыми лобковыми власами, с превосходною кормежкою внутри, налетел схватить и объять меня. – Жни, что посеял! – Маслянистость звучала в высоком сем кличе, и иудейский летун продрал по всему моему правому боку дюжину зловонных ножек, что доласкали меня до червя. Я обратил лик свой супротив сего вероломства, намереваючись при разрыве накинуть Недоуздок ему на ебаную шею.
Ревности страшитесь, генерал: / Чудовище с зелеными глазами / Над жертвами смеется
[27].
Сии мысли внушены были женщиною-пауком.
Он вдохнула в меня неистовый и оргиастический екстаз.
Когда явила мне она свою любовь, хер мой воскачался, воскатился и воспламенился, аки колесо Иезекииля.
Единственный заостренный клык Чорной Вдовы впрыснул парадизьяльную радость в мои кинестетическье кости любови.
– Jigabuono-jigabuono.
Я хорошо знал его сородича – «жиг-а-жигу» – по колоньям, где провел не один день, валандаясь в поисках наслаждений в «буллифаллос» индийских рынков блядей. Посему отнюдь не смутился я значенью его и приуготовился к поглощенью, размечая территорью своей бритвы вострым украдчивым взором.
– Охвати меня руками, твой Папочка тебя ждет.
Зеницы мои оставались прикрыты.
Глянь-ка на Милую мою – пытается сквозь Полз пробиться.
– Мы целоваться будем до конца времен.
Без всякого отступничества зеницы мои отверзлись, и я узрел Джесси, коя вздымалась, вздымалась и вздымалась… в дионисийском неистовствии. У греков для сего было слово: Sparagamos – разрыванье жарко преследуемых жертв на куски. Тем, кто залег за мною:
– Я здесь, – сказал я уверенно, – дабы обсудить помпитус любви.
Ухажерская фуга Чорной Вдовы облекла меня. Меня затопило феромонным половым зловоньем.
Во мне были ея младенцы, они населяли рот мой и анус. Паучата путались и с охотою кормились живыми соками, кои вырабатывали мои поры с таким воодушевленьем, что довольны б остались и самые жадные из блядских потентатов.
С жужжаньем диких пчел и сверчаньем сверчков, бряцавшими в воздухе окрест нас, я ощущал костяно-жесткий восторг пиявочного знахарства – он курсировал от макушки моей к самым стопам, облеченным в адские ботинки, направленные к северу.
Чорная паучиха вся нацелилася на то, чтоб уморить любовь во мне голодом.
А я разложился привольно, щедро и для нея открыто, свернувши главу свою ей в щетину, тычась в ея тактильные волоски и удушая себя ими, она ж величественно подтянулась вкруг меня, используя контактные свои хеморецепторы на кончиках передних ея лапок и сосцов для того, чтоб выбивать ими тахикардическую дробь тревоги на всех до единой еретических мышцах, коими я располагал.
Что бы по всему сему поводу сказал Джеки Пул, будь он по-прежнему жив? – подумалось мне, но я промолчал.
Я был человеком крови.
С температурою таял я в каплях с ее хелицер. Дотянувшися, коснулся тех гноящихся челюстей, что буквально высасывали из меня семя.
И тут волоски на персях ея ерзнули все вдруг и побежали, словно бы гнезда гарцующих пауков, сгрудившихся тысячами, внезапно растревожили на плотском их ложе.
– Вот как оно есть. – Я разделся пред паучихою.
