Затем я окончил превращать ея пизду в почтамт.
Такие-то и такие сокровища из матерьи, а тако-же из-за пределов времени принесет мне сие предприятье.
Красота Хоррора лишь Усугубится, сколь тлетворна ни была б она, авантюристическим Существом, сею тварью, спаянною из Души и Тела. Мое тело изготовлено временем, тако-же расою и одним поколеньем, следующим за другим: Душа выналась после векового своего обертыванья в Мысли, в Красоте, в ХОРРОРЕ.
И тут Джесси оказалась подле меня, вспухаючи и перевертываясь в досягаемости от моей удачливой веселомысленной косточки. Я расценивал ея, как свою Королеву Маб, повитуху фей, кто являет тайные надежды мужей в облике грез, и ощутил я некоторую горячку в присутствии ея.
Дозволив клиторам своим покоиться на костяшке указательного моего перста, Джесси медленно выдохнула дыханье свое и изрекла нечто, прозвучавшее отрывистым смешком. Я едва ли признал ея голос. Мужчина и женщина, сомкнутые в любови, становятся, каждый наособицу, хранителями Душ друг друга.
– Птица умирает быстрее черепахи, – сообщила мне Джесси, – однакоже я бы предпочла крылья, а значит – смерть.
Странствовать и вступить в тело женщины – судьба мужчины; она есть естественное средостенье грез его и томлений.
– Готов ли ты принять ответственность за сие? – сказала Джесси. Она не чахла, но сердцем и самою плотью своею любила меня, на сие мог я полагаться. Ибо я был умел во чтеньи лезвий с подобною же целеустремленностию.
– Лишь как символ – дорогая моя, – ответствовал я ей.
Джесси раскрыла свой перл остро́ты, явивши свои сияющие и извилистые клубничные яичники. Они сверкали предо мною, яко Валет Червей, и я счастлив был купаться в ея еротических заводях, невзирая на присутствие угрей, чуждых моей природе, время от времени.
Ноги ея принялись за работу надо мною быстрою чредою. Капли яда опрыскивали мне спину, привлекая к моей любезной умозаключенья. Она думала: очищенье зениц моего люби мого от зримого не того. Его уши слышали зло, уста его глаголили неправое. Затем льет он масло в ладони рук своих, очистить их от греха касанья.
– Готовы ли мы ко встрече с нашим Создателем прежде срока? – осведомился я. Не в моих манерах бахвалиться и играть в мастера на все руки в подобных делах. Сказавши сие, возомнил я, что будет поперек Природы, естьли Хоррор скончается, покуда земля кишит теми, кто всегда был столь мало жив. Вокруг таких, как я, всегда сплеталися легенды о нескончаемой жизни. Меня унесли призраки: я уснул в тайной пещере. Но я не умер: я внезапно вернусь.
И вновь я пропахал борозду сквозь пизду ея.
Тело мое гноилося спермою жизни и пахло густыми генами. Но истину вам нипочем не угадать: что семя Хоррора – моя златая пыль, моя молофья, возросшая в канаве, – не пристанет и не закрепится ни в каком живом влагалище. Она с удовлетворительною текстурою прокатится по любому языку оргиастки либо менады, но в утробе, сколь огненной иль пряной ни была б та, сперма моя не произведет ничего.
Я был бесплоден, как Гоби либо ледяная тундра Антарктики. Род мой завершится на мне – обретши мир в грядущем ничто.
Сперма моя выстрелит в беременную женщину и убьет любую новообразующуюся жизнь в ней – ни единый зародыш николи не переживал ее набрызг.
После вступленья моего, всего за двадцать четыре часа зародыш кубарем выкатится из них, скукоженный и мертвый, – и тем упразднит любую угрозу моему благосостоянью.
Как убийца чрев я стал столь же чарующей легендою, что и затерянный град Хамунапта. Ко мне вельми стремились женщины определенного расположенья и сословья. Дамы, тщившиеся оставить след свой в жизни и мире, – кои не желали быть бессмысленными машинами по производству младенцев.
Получивши сперму мою, ни единая женщина не зачинала вновь (или, по крайней мере, 99 процентов их сего не делали). Я оставлял их бесплодными – и свободными.
Мужья иногда приводили ко мне жен своих, дабы я их вычистил. Но таким я всегда давал от ворот поворот. Не в моей природе возлегать с женщиною, коя незадолго до сего покинула ложе мужа своего, – и редки случались исключенья из сего правила.
– Сдрочка смерти, – говорил я своим женщинам пред самою еякуляцьею, – на пути вверх по твоей киске. – После чего, смею поставить вас в известность, их стоны екстаза возрастали стократ. При словах моих они принимались царапать и кусать меня за спину, а также пытались меня сосать – всего меня, всосать в себя.
Жены, обуянные похотью, – сильней зверья и не бывает. Как часто говаривал я, Секс и Смерть, объединившись, суть самые крепкие афродизьяки, как слова и деянья сего мира. Определенно, женщины не преминут узреть во мне сию притягательность. Я раскрыт встречь их очищающей любови.
– Женщины любят грязных мужчин, – соловьем заливался я Джесси, коя преданно ко мне прижималася. – Ни разу не укладывал в постель я жену такую, коя б не останавливалась подробней на природе моей… либо не приветствовала первобытную любовь во всей полноте ея.
– Ты слишком много о себе возомняешь, Хорэс, и сие твой единственный порок. Опричь того, я люблю тебя, невзирая на твою извращенность.
И вновь вступил я в ее зад со всего маху и ощутил, будто держу в утомленных дланях своих тяжелый Некролог. Мириады пёзд и отверстых каналов в нутро ея резвилися у моих лядвий и неуклонных причинных, и я погрузился в зеленую ея кожу, слыша долгое ея дыханье, исторгаемое не на шутку.
– Дорогуша. – Джесси вновь растянула настежь себе анус, и вновь, и вновь. – Я обожаю твое сердце. – Она перекатилась на спину со мною, по-прежнему застрявшим в ней, и деянье ея втолкнуло мой хер еще глубже в сладкое ея тело. Вместе лежали мы единым целым, глядя вверх на огромные звезды небес. – Жестче, быстрее, туже, глубже. – В тандеме с любовной ея литанией она поглаживала себе манду в нашем с нею взаимном ритме. Зелень чешуи ея, роскошный оттенок прудовой ряски у нея на коже, тот «Ок-Она-Топ-Она-Чпок», что производила она бедрами свойми, – сим електрифицировало меня всего. Когда же воды отошли, я восторгнулся, аки варварский царек, и нырнул ей под живот, усасывая сцаки ея в себя, алкаючи поглотить все соки ея своим организмом.
Естьли умрет она, естьли меня покинет, жизнь моя на сем завершится. Рассужденья иль поступки мои диктует отнюдь не болезненная угрюмость. Такие решенья принимаются хладом моей стали. Я выше. Жизнь есть всегда иллюзья – облегченье ей приносит ебка Погляды-в-День. Музыкальные ноты, выброшенные из фуги человечества, пробивают меня до самой сердцевины; ебать ее вечно, питаться любовию ея и протчая. Та любовь, что питаю я к Джесси Мэттьюз, – единственное мое утешенье в сей вселенной, и книгодержатель амбиций моих.
– Ты не… – Джесси прижала алые уста свои потесней к моим, нежная и пропитанная медом семени, и дошептала холодное: – …станешь моим Ангелом-Хранителем до скончанья времен?
Глава четвертая
Человечьи Вафли Аушвица даруют мне благо. Я переживаю начальную стадью лапанья евреями моих внутренностей. Horror ubique animus, simul ipsa silentia terrent
Мое собственное я исполнено ужаса.
