Однакоже невзирая на сие, власть есть власть.
Для Дурной Крови держу я во всякое время у себя в кармане толстую скатку.
Томми Морэн ошуюю от чорной моей рубашки, а обряженный в габардин Озуолд – преследуючи меня с тылу, – мы шагали сквозь морось вверх по Берик-стрит в центральном Сохо. Маршировали мы под Громкий Бит Благословленья, исполнявшийся оркестром Имперской фашистской лиги соцьялистов, и пылкие барабаны его выбивали нацьоналистскую дробь, что наводила глянец на густой воздух и ясно освещала этническим негодяям грядущий путь по Тропе к Небесам.
Я сместился вперед, миновавши фигуру Графа Мачуки, напо минавшую палочника (вчера вечером мы с ним вместе отведывали девятитпенсовых «мурий» в баре-салоне публичного заведенья «Веселый Дегтярный Джек» – а нынче он меня едва ль не игнорировал), и наконец достиг обоюдной связи рука-об-руку с Директором БСФ по публичности и пропаганде Артуром Кеннетом Честертоном, кавалером «Военного креста». В отличье от Моузли, Честертон был совершенно искренне антисемитом, способным вызвать к жизни «фройдографью», исполненную подлинного яда по отношенью к сим Карликам Крови – проклятым евреям.
Как и еврей, я знал, что́ грядет. Да-с, знал. Даже теперь, когда выступал я гордо на погляд всему Лондону, марширующие наши ноги спутаны были глюкозными коньячными вафлями и эклерами с бланманже. Высоко в небе красноречивый белый усик лимонадного перистого облака полз пред широкою массивною громадой виноградной газировки слоистого. Едва ль не заносчиво, лениво распространяясь в дюжине футов над моею главой или около того, крайние конечности низкой густой тучи некротической еврейской патоки сдували на нашу компанью хлопья зараженного киселя, стараясь подстегнуть нас, приунывших и отчаявшихся, встречь объятьям погибели.
С обрезком бечевки, приставшим к промокшему его котелку, Честертон тепло меня приветствовал, по ходу подталкивая к самому фронту марширующих мужчин и женщин Британского союза. Я уступчиво кивнул и указательным перстом своим постукал по боку крюковатого своего носа многозначительным манером. Будучи редактором «ЧОРНОЙ РУБАШКИ» и автором того основополагающего памфлета и апокалиптического разоблаченья жидологии – «Апофеоз еврея», – я знал, что он поймет мой намек.
Однако позвольте мне утишить сегодняшний день, написавши нечто восхитительной природы и очарованья: хорошо относитесь к свиньям и хворым, и они вас никогда не подведут.
Дождь пятнал ветровые стекла машин, оставленных вдоль Берик-стрит. Проходящие скотские вагоны, услоенные Аушвицевыми лучшими, цепляли колеи на влажном булыжнике, описывая медленные эсы сквозь наши ряды.
А красное солнце – его водянистые отраженья продолжали лыбиться на нас сверху, аки закатно-окрашенное ожерелье красноватых сливовых косточек, – билось за дыханье свое в темной мешанине небес.
Дождь вихрился вокруг тусклого великолепья ЧОРНОДОМА, когда мы выступили из него в первом проблеске света, весело проворясь вперед, аки армия доппельгенгеров в соответствующих друг дружке рубашках. ЧОРНОДОМ был центром фашизма и – в весьма реальном смысле – бурною жизнию всей британской политики; интеллектуальным, общественным, равно как и организацьонным центром антисионизма. Конторы его занимали мужчины и женщины, работавшие по пятнадцать часов в сутки в утомительном преследованьи Juden. Его компьютерные залы и лекцьонные аудитории полнились студентами, жадно стремившимися научиться всему касаемо сего нового и волнительного крестового похода. Его клубные салоны звенели смехом и песнею людей, ощущавших, что с приходом фашизма жизнь вновь обрела стоимость ее жить.
Быстро встряхивая серебряным крестом своего гребня, я украдкою бросил взор влево. Там, над «Ормом из Сохо» – мясною лавкою – располагалась квартирка, в коей родилась моя восхитительная Джесси. Из меня заструилась теплая протечка. Одесную от меня, едва виднеясь за рыночными прилавками, выстроившимися по сию сторону Берик-стрит, выгля дывал лучший книжный магазин Лондона – «Были они смуглые и золотоглазые»
[31], – и живописные витрины его выс тавляли в себе книги Толкина, Пика и Муркока, кричаще-яркие комиксы про Конана и Тарзана. Музыка Бычьего Сердца и Заппы ревела из его вечно открытых дверей. Я выпрямился, спина моя залубенела. Спросите чудака-полоскателя, бывали ль для жизни времена шикарней либо зловещей?
Далее ошуюю от нас излюбленный водопой – «Публичный дом Чорного Энгеса» – наполнен был по самые края утреннею сменою Долли-Варденских мужчин, и прах еще не был отрясен с их рук, когда хлебали они пинты крепких элей «Бум-Чика-Бум-Ба-Ба» и «Перст Епископа».
– Так-так-так. Ну вот опять, подумалось мне, сей зигзажный фейский звук, провозглашающий посадку еще одного еврея в Особое Бедствие.
– Ну не те ль мы самые? – Меня достиг фырчок в приседе, сопровождаемый ароматом вербены. На дистанцьи дыханья меня догнал Томми Морэн, шаркаючи из-за спины, его обширная мускулатура растягивала собою молниевые руны СС и Мертвых Глав на мундире его. Хоть статью он и не вышел, а лицо у него кулачного бойца, на службе у Моузли он шагал румяно и симпатично. – Вам когда-либо снились счастливые сны и просыпались ли вы с хладом в руке?
– Жизнь есть всего лишь пар, – загадочно вздохнул я. – Престо любви.
– Покуда мы готовы к тому, что мир в следующий раз прыгнет. – Его громадная длань от всей души опустилась мне на спину. – Ей же, – в голос его вкрался хохоток, – что скажете?
В Томми Морэне не было ничего ревнивого или вероломно-сердого. Николи не свойственно было ему рассказывать льстецам о ночном удовольствьи, что можно поиметь под апельсиновыми древесами Осейджа и в хорошо засыпанной могиле.
– Как оно есть – не таково, – рек я ему уверенно, как вокали зовал бы мышееду и червежору; на каждый букетик, что оставлял я высокомерно и кровавооко, иным от меня не доставалось ничего, окромя мягких слов. – Однакоже мы можем сказать, не каково оно все.
Лицемерье по расовой проблеме идеально – единственное рабочее решенье для сосуществованья. Думай одно, говори другое – и тогда все останутся довольны.
В общем и целом следуя линии древней тропы, мы миновали, по трое в ряд, изогнутую, обнесенную колоннадою дорожку, называемую Квадрантом. Антаблемент поверху образовывал балкон к меблированным комнатам над лавками, и из каждого окна и дверного проема сих обиталищ неслись звуки радостных приветствий. Аплодисменты подымалися до уровня отребья, редко вокализуемого свинскою публикою, но звучали они искренним нам и маршевому бою Союзного Оркестра аккомпанементом.
Под медленно падающим дождем Квадрант смотрелся тусклым, узким и лишенным воображенья, простор его был недо статочно длинен или широк, дабы производить впечатленье величественности либо же возвышенности. Тем не менье, мы свернули флаги наши и прошли по восходящему его пандусу, а влажность затопляла всех нас, – и наконец вынырнули на гребень холма, откуда просматривался весь остальной Сохо и далее – облекающая его протчая вымоченная дождем местность: пейзаж, предоставлявший коду к нашим фашистским мечтам.
