Нынче вся округа дола была испещрена горящею помадкою и скрывалась прочь с глаз моих свежесозданным туманом зеленого пара – туманом, каковой, даже на сем расстоянье виделось мне, густ, яко сливки, богат крошкою и кипит заварным крэмом. Прогноз мой был таков, что все уловленное сим евреесладким вихрем вскорости примется умирать от сердечно-сосудистого сокращенья.
Даже Азуриил – фей, владевший Хэмпстед-Хитом, – не пережил бы теперь сей торжественный и ужасный паучьеногий скелетный танец приступа легких.
Что б ни говорили вы, хоть коклдемоем зовите меня, но кровь отмоталась от сердца моего, и лед сгустился в моих венах, жестокий и великий… однакоже умело направил я помыслы свои к вечному Жиду, чей близился Йом-Киппур, к фашистскому погрому, что освободит Англию от сих тиранов и сидельцев на высоких должностях, кого, клянусь своим чувством гумора, я посажу в погреб жизни даже без с-вашего-позволенья.
Я почуял, как меня дергают за полу.
– Считаете, мы уже рядом, то есть, когда ж мы швырнем первый факел? – Томми Морэн издал звук, похожий на вздох, выдававший его мелкия заботы. Он покамест не был так неистов, как сие могли предполагать его слова, – лишь обуян меланхольей относительно неизбежного деянья. От пропитанного парафином факела из вялого древа, держимого его крупною рукою, вверх лизнули языки пламени, и я увидел, как мгновенно изменилось его настроенье.
По моему мненью, в тот миг он бы сошел за Авертина, Святого Покровителя Психов.
Небо было темней, чем утром.
– Мой нос мне подсказывает… – Он дернул головою на непристойный манер.
– Послушайте, Томми, токмо не ныне. – Обыкновенно интонацья моя заставила б его заткнуться. Но в нынешнем его взвинченном состояньи, накрученном скептиками и сплетниками, я выдал ему больше слабины, нежели обычно мне, как широко ведомо, присуще.
– Горд жить на службе Господу. – Обок меня обычно кремниевые глаза Томми распахивались широко и водянисто. Я чуть не видел свое отраженье в них увеличенным; нечеловечески призрачные и злонравные. – И я обязан умереть в армии Его. – Произнеся сие, его лицо голема подчеркнуто мне просияло умоляющей каденцьей. Засим так же внезапно, как присоединился ко мне, он меня покинул – вытянувши шею, клоняся главою, вываливши язык, задравши хвост, ревя, аки что-угодно-к-чорту, взрываючи землю, едва ль не припадаючи к брусчатке, когда адресовался он дюжине сходным образом вооруженных фашистов, а факелы их плевались, потрескивая, в пыхтящем шарме евребита.
– Нам разве не надо их убивать? – услышал я неуверенный шопот.
– Рано или поздно, – поступил неизбежный ответ.
– Зачем?
– Так заведено.
Прежде, чем перейти к иным событьям, запишу, что в сей миг Артур Честертон значительно усилил у меня репутацью свою, быв средь всех факелоносцев самым красноречивым супротив евреев. Он понуждал к позитивному действью тут же и приступил к оркестрированью нашей компаньи гордых фашистов с одержимою дисциплиною.
Фомы Неверующие в нашей партьи не так давно ставили под сомненье преданность Честертона – однакоже ныне у них появился ответ, притом недвусмысленный, и вскорости он подтвердит слова свои крепким их исполненьем.
Преданность Честертона фашизму я б легко уравнял со своею. Та глубокая расовая убежденность придает фашизму нашему целокупное единство, превосходящее потуги просто лишь нацьональности, сей расовой обезианы: мерзкий еврей и так далее.
Мой биологический расизм, напористый фашизм планированья у Моузли, культурный нацьонализм Честертона – все они суть подлинно «фашистские» позицьи. Являют они то, что фашизм не есть токмо лишь объединительная, общественная и политическая доктрина, но что она, как и любая прочая гене тическая концепцья, есть коалицья интересов и верований, объединенная вкруг единомышленья.
Наши ряды БСФ содержали в себе множество идеологий цели, мужчин и женщин, мотивированных различными обсессьями, верованьями и надеждами, невзирая на общее наше приятье титула «фашист».
Я засекал по часам тот грубый механизм, Стэнли Спенсера, что тянул время на обочине рядов наших. Дважды женатый и бессчастный, с укосом в неряшливость человек, он представлял собою тот тип хэмпстедской богемы, коя позорит имя художников. Но что есть, то есть – его картины, вроде «Апофеоза любви», были шедёврами подавляемой страсти и томленья.
Он без компаса плавал вкруг любого мундира, ему предоставляемого, умудряясь за неделю стать чужаком собственному своему одеянью. Мелкий и естественно неопрятный человечек: воротничок его задирался, манжеты трепались, брюки морщили, а пятна возникали на коричневой его рубашке ниоткуда. Он был ходячим недоразуменьем. Мы подозреваем, что в БСФ он вступил по прихоти отвлечься от покойной его жены Хилды; хотя был он способен и не прочь, а ежели в компаньи, то и вполне полезен при надобности жестко приложить сапогом. Фактически, токмо в подобных случьях я и заме чал какую-то жизнь в очасах его – либо, как по его устам ласки скользила робкая усмешка.
С подобными ему в обществе нашем не удивительно, что у нас росла репутацья гомиков.
По счастливой случайности, в отдаленьи, в ярких осколках солнечного света сквозь еще один вихорь тумана впереди я приметил причудливого зверя в неброских сутажах и фраке, идущего на задних лапах. Гротеск сей перемещался по речному берегу, где дорога ныряла и пересекала небесно-голубые воды зрелищным бродом. Было нечто нерушимое в добродушной его походке и точном размещеньи копыт по влажной ботанической почве.
От зрелища его во мне забродили особые помыслы.
Жанн Моро и мать ее Кэтлин Бакли, «девушка Тиллера» из Олдэма, отправившаяся в Париж танцовать с Джозефин Бейкер в «Фоли-Бержер», да и сама Бейкер – всех троих женщин я в различное время привечал у себя в постели.
Когда я занимался любовию с Моро?
Пока она снималась с Орсоном Уэллзом в «Полуночных коло колах».
И пускай те, кто владеет каменьями лунного света, утверждают иное.
Зверь вскоре сокрылся во внушительной конструкцьи «Звукового Зданья» – сего акафиста Електричеству и поимщику Ефира. Без него роль моя в исторьи была б не столь значительна, и я был бы привольно открыт для хватки Эоно-людей.
Вошло солнце, и туман обернул зданье, сокрыв его от взоров моих. На краткий промежуток времени туман стал так густ, что я проинструктировал кошачию свою лапу – Томми Морэна – следовать впритык ко мне, с факелом, держимым так, чтоб пылал он непосредственно над моею главой.
Под моими осапоженными ступнями ощущал я, что булыжник уклоняется влево и вниз на некое расстоянье. Мы шли маршем дальше. Иногда некая часть дороги все равно вдруг возникала вновь, уходя на много миль вдаль, сияючи, яко стеклышко либо всплеск отложенной жизни в столбах света.
Со временем миновали мы отрезок недавно возведенных «викторьянских» городских особняков, первоначально предназначенных для семейного проживанья, однакоже теперь размещавших в себе подобных БКЯ Джоуду, Рэбу Батлеру, Ричарду Димбли, Элизабет Барнетт, Ивлину Уо и Эдит Ситуэлл, а также парад лавок с металлическими шторами, запертыми на чрезмерные засовы (ибо маршрут наш хорошо пропагандировался). Моузли сызнова расположился во главе нас, и мы продолжали извилистою чередой, что проходила под мрачным тленьем галогеновых фонарей. Но шагаючи (столь часто, сколь мог я поддерживать положенье свое в бурливом сем строю) споро за Имперским Озуолдом – каковой для всех в те поры выступал вдохновителем будущих дисциплинариев и диктаторов, – полагаю, я усиливал собою более романтический образец для подражанья молодежью.
