– Я изреку некоторое количество слов – и они будут Злато. – Нечистокровный грубый жаргон был не в моих правилах. – Кто вы, где стоите – вот что важно в жизни.
Пока смахивал я жаркий кус семени своего на сего еврея, он поворотил ко мне весенние свои зеницы и произнес:
– Мед есть слюна звезд.
– Нате, я покрою кости ваши чорными перьями. – Я нагнулся и собрал в охапку страусиных и орлиных перьев и разбросал их поверх его. – Вам сгодится. Завтра я стану жить, говорит дурак. Завтра слишком поздно, мудрец прожил вчера.
Меня схватило еще одно еврейское существо общего рода, оскорбленное моею злонамеренною чувствительностию, немощно потрясаючи муштабелем.
– Неужто не видите мы, как мы страдаем?
– Ни за что! Я б нипочем не стал давать показаний по обвиненью в содомии, – отвечал я, будучи вполне осведомлен относительно хитрованских его мотивов, ибо николи не ощущал я плоти длани его. – Теперь же иду я в песочину за поросенком.
Я отошел, выдирая его передние зубы из своих костяшек, мимолетно примечая в толпе фавнов и дриад.
– В сумерках, дорогая моя, когда огни тусклы и пригашены, – тихонько бормотал я себе под нос – свидетельство злой жажды.
– Живи же так, чтобы в урочный час, когда примкнешь ты к длинным караванам, идущим в мир теней, в тот мир, где всем готов приют, в жилище тихом смерти, не походил ты на раба – в тюрьму влекомого всесильным властелином; чтоб просветлен был дух твой примирением, чтоб к гробу ты приблизился, как тот, завесу кто, над ложем опустивши, идет ко сну, исполнен ясных грез
[54].
Было ль сие измышлено Марцапаном Ананубьем – или же магически оркестровано Ебом Фантастикой?
Еб, остававшийся столь безмолвным, что дыханье его казалось объемно-толстым, отослал каталептические члены свои картографировать волшебную траекторью в ноосфере, отчего апостолы его вложили вербальную кляузу в вездесущий вопль «Zecken Raus» (паразиты, вон).
Заставшися в разделенном пространственном делирье, мы подступали к вершине Холма Кронгар и высящейся массе «АЛМИНЫ». Дневной свет здесь еще более затмевался жарою и пылью паломников, сгрудившихся мильонами своими вкруг кирпичных труб, щерившихся мерзким дымом в небеса.
Даже тут мне хватило присутствья ума отметить меньшие крематорьи, выстроенные окрест «АЛМИНЫ».
На манер сфинкса напоминали они волков и драконов, аллигаторов и змей, бессчетные изображенья Спасителя – Христа, Мохаммеда, Аллаха, Будды, Иштар, Сета, Шивы, Кали.
Считайте божеств сих кем пожелаете, но под всеми именами своими известны они как Искупитель.
Пусть мир пребудет в каждом жителе
Благую весть всем людям дайте
Хвала Творцу и Вседержителю
Будь славен Искупитель
Источник блядской Благодати
Некие объекты, распевавшие «ПЕЧЕНОЧНУЮ ПИЛЮЛЬКУ» вынудили меня вновь возвести очеса к небесам, катившим над «АЛМИНОЮ». Снопы света сияли со знающей вселенной, затопляючи поднизье, являя, что очищающая краса ее – Божественна.
– Страх востроглаз, – сказал Сервантес. – Он видит то, что под землею, а в небесах – гораздо больше.
Николи не видал я подобной в небесах активности. Все еврейские венские сосиски земли кружили в облаках. Каждоминутно присоединялись к ним свежие частицы Порхатой жизни – воздушно-несомые зародыши, волокнистые плацебо, сплетенные косами вервия сине-багровых пуповин, злобноликие ембрионы и шлюзный жар утробных вод, все они кружили вместе аркою красок и Веществ, кренящеюся к коллажу.
Вскоре курбетирующие зародыши уже билися в верхушки древних древес, росших окрест «АЛМИНЫ». Листва вся промокла от отошедшей, не сказать – несостоявшейся – жизни. Волшебное варево крови нерожденных евреев расплескивалось и затопляло листья и ветви, и циническими зеницами своими наблюдал я эдакое множество амазонских дерев: кастанну-де-макако (липу американскую), кумару, анхе лимде-мату и макараандубу, – они тряслись в кипени прокисшей жизни.
У человека, желающего править мерзким сим миром, все чувства должны быть на постоянном стреме.
Триметиламин (ТМА), сей могущественный феромон, примитивно достиг моего полового чувства. Презревши Жалкие Кишки, я с живостию потер своего белого дрочокунька. После чего аромат во всей полноте его, благоухающий разлагающимися морепродуктами – (балаханскими) креветками и гнилорыбицею – разбил во мне лагерь, и я подъял главу, проникнутую Би-Аза-Ку-Сасой. В мозг мне проник стремительный окситоцин, покуда я оргазмировал вновь, снова и сызнова, разбавляя всех евреев в обществе моем тонко перепончатым синим своим семенем.
Моча и экскременты евреев, кровь, пот, фекальи, гнилостность и восхитительный Умами затопляли меня. Аромат менструацьи (ритуальная пост-менструальная баня исраэлитов по-прежнему достойна похвал) опять отвердил меня к предуведомляющему залпу дрочкою из мудей моих.
Трубка моя была ароматна, мой пол обонятельно обучен.
Цапнув жидовку за горло, я швырнул ее наземь, и спермь моя вскочила вкруг нее фейским танцем. Ползучие евреи, выпроставши легкие свои на волю и накинув их себе на плечи, не теряя ускоренья, вершили садистические деянья над трупами, коля их ножами во имя лишнего возбужденья; алчно поглощаючи телесные жидкости мертвых. Мистер Некросадизм и мистер Мизофилия были в лагерях требовательны и всеприсущи, а последователей своих наставляли с ликованьем.
Затем, рядом с надгробьепечьми аллигаторов и волков, в бледных тенях «АЛМИНЫ», под синфонью Аушвица, биющуюся в какофоньи, я, тихо дыша, наткнулся на собственный образ свой, изваянный в красном кирпиче и Крупповой стали.
Едва ль я удивился.
Сам я лежал предо мною ниц на животе своем, карикатурою, ноги вытянуты за мною с негибкостию паралитика.
Торс мой вздыбился, вся верхняя часть моего тела покоилась на стальных руках.
Глава моя склонена была набок, и лишь раззявленная челюсть марала подбородок мой.
Свернувшися вокруг моей шеи, на мне присутствовал Долгозмий Некролог, и тело его извивалося мне по спине, а хвост уходил в воронку ануса моего.
Ни в какого Молодца-Леденца тут я вам не играю, да и не претендую на то, чтобы повелевать помыслами какого бы то ни было человечьего сердца. Ибо ложность, обрамленная на логарифмической линейке невинности, николи не фигурировала у меня на клинке, да и отрез от кома старого пудинга дуя-передуя – тоже.
Но я утверждаю – по праву Хрониста, – что не успела растечься и четверть часа, павши на неплодородную почву, как мое бродяжье сердце подшагнуло к Жиге Старого Рекрута, прямиком мне же в рот!
– Прикиньте токмо, – Томми Морэн следующим засек Меня, изваянного в краснокирпичье средь плывущих облаков. – Вам медленно или же как?
Тако-же и Моузли вперил взор свой в Подлинного Меня. Изработан он был из Капитана Енергичного, и, казалось, жить будет, доколе не станет Королем Кафузлеем, и слова его, ко мне обращенные, я расценил со тщаньем.
