Совершив эдакий променад на час или чуть дольше, лорд Хоррор отправил близнецов обратно к машине с покупками, велев им на обратном пути не мешкать, а сам зашел в заполненную грампластиночную лавку в самом центре рынка.
Роясь в скидочных ларях, он ощутил разочарованье. Пластинок его любимого старого-доброго Джесси Мэттьюза не было, но пока он их искал – уловил отголоски спора, происходившего в соседней кабинке.
Заглянув за деревянную перегородку, перекрывавшую ему обзор, он успел увидеть крепко сколоченного мужчину в клетчатом пиджаке – в ком немедленно признал Фредди Миллза, боксера и телеведущего, – который замахивался кулаком на ларечника. Тот опрокинулся на спину, и Миллз перевернул ларь с пластинками на еврея-оппортуниста. Даже не оглянувшись, с крайне довольным видом знаменитость вышла из лавки и растворилась в толпе. Из воспоследовавшего разговора Хоррор выяснил, что еврей пытался продать Миллзу пластинку Алмы Коган.
Вниманье его этим инцидентом обострилось, и он двинулся к стойкам женского вокала. Уже с гораздо меньшим интересом к тому, чем занимается, он вытаскивал долгоиграющие пластинки таких певичек, как Лита Роза, Ив Бозуэлл и Марион Райан. Затем в лавку снова забрели Менг и Экер, и он живо передал им альбомы, прежде чем выбирать пластинки биг-бэндов. Он изъял записи Леса Бакстера, Уолли Скотта, Стэна Кентона – и вытянул экземпляр «Большого сердца Англии» Теда Хита. Эта маленькая редкость придала смысл всему упражнению. Пластинка избегала его с 1952 года, когда ее и выпустили. Он прочел список песен: «Семейка Гроув», «Что мне говорить?», «Марк Сэйбер» и другие темы из телевизионных программ, – после чего добавил альбом к той кипе, которую в руках уже держал Менг. – Хитлер в Мидленде.
Голос он услышал внезапно – свистящим интимным шепотом, – когда стоял у кассы и расплачивался. Тот ясно проплыл по битком набитой лавке. Хоррор был уверен, что донесся он из одной кабинки с проигрывателем в глубине помещения, но когда повернулся туда, все кабинки были пусты. Больше никто, казалось, не услышал этот голос, а если и уловил, то никакого особого смысла в словах ни для кого не было.
Возбужденно пробиваясь сквозь толпу, он вглядывался в пустые лица в надежде вызвать отклик таинственного говоруна. Он думал, что, вероятно, ошибся, что голос вовсе не упоминал Хитлера. Это же вполне легко. Быть может, он неверно истолковал модуляцию. Он так долго не был на родине, что диалекты его путали. Живя за границей, он всегда интерпретировал и упрощал; переводы часто несли в себе приглушенную косвенность. Хоррор напомнил себе, что Хитлер в Англии сейчас – это будет слишком уж натянутое совпадение.
Но стряхнуть мысль не получалось. Весь день она к нему подкатывалась. В значительной мере – как новое подтверждение веры, она и вызвала к жизни вечерний кавардак.
В сумраке машины он поискал мазь, наконец отыскал бальзам. Каплю крема он намазал на открытую рану у себя на ноге. От колена и ниже в ноге как будто зажгли костер. В суматохе один еврей в ужасе выкусил у него из ноги кусок плоти так, что обнажилась кость. Хоррор опасался любых укусов, а особенно – человечьих. Животные могут разносить чумку или бешенство, а вот люди передают иные вредные микробы; широко известен факт, что евреи – переносчики и гораздо худшего. Последнее, чего бы он желал, – это чтобы рот еврея касался его тела.
Он вытянул раненную ногу поперек колен Менга.
Хитлер в Мидленде? Это в Бёрминэме или Ковентри, в городке или городе, в селе или на хуторе? На обратном пути с рынка он сперва заехал в «Фойлз» на Черри-Кросс-роуд и купил карту. В поезде на Манчестер сможет на досуге ее изучить. Вероятно, название шоссе или улицы что-нибудь ему подскажет. Если Хитлер там, он наверняка это почует.
Он воззрился на гербовую табличку на стекле своей машины. Машину ему подарил майор Бантик Скотт-Монкрифф, а табличка представляла собой семейный герб майора. На ней изображались солнечные часы друидов, которые держали в лапках две обезьянки с латунными крыльями. Вокруг таблички тонкими полосками прилепились несколько веточек мимозы, и Хоррор праздно сбил их на пол.
Экер вел машину небрежно. Он свернул на Оксфорд-стрит против ее одностороннего движения, отчего встречному автобусу пришлось съехать с проезжей части и врезаться в главную парадную витрину «Хэрродза». От столкновенья стекло разлетелось, а манекены из экспозиции посыпались на поздних вечерних покупателей.
В конце улицы машина повернула на Тотнэм-Корт-роуд. Менг на заднем сиденье вытряс из волос воду и выглянул в окна, в обсидиановый мрак.
– Еще шпарит, – раздраженно прокомментировал он. – Англия… ну и сральня!
– Надо было в Бирме остаться, – парировал Экер. – По крайней мере, там дождь предсказуем. А здесь ходит наобум. Чего удивляться, что люди тут угнетены.
Повернувшись к лорду Хоррору, он спросил:
– Если через дорогу ничего не видно… – и для пущей убедительности высунул в окно голову под дождь и туман, – … как можно ждать, что они будут уважать закон?
– Можешь успокоиться – сегодня вечером мы нанесли могучий удар во имя закона, – сказал Хоррор. – Хотя должен признаться, меня и самого нынешний нравственный климат сбивает с толку. – Он погладил подбородок. – Поглядим, что о наших скромных усильях скажет завтрашняя «Таймз».
– Они ничего не поймут, – уверенно заявил Менг. – А кроме того, в «Таймз» работают почти одни евреи.
– И то верно, теперь такое, судя по всему, обязательно. Это – и профсоюзная карточка. – Хоррор просиял. – Может, в следующий раз нанесем визит им.
– Вот это дело. Тут все живут в тумане, – высказался Менг. – Мне бы хотелось открыть в них чуток дневного света, и не говорите. – Он метнул кинжал в крышу машины, где тот шатко и повис.
– Стало быть, договорились, еще одна поездка через месяц. – Хоррор постукал Экера по плечу. – Долго еще?
– Нескольких минут хватит. – Экер втопил ногой педаль. Вскоре они прибыли на площадь перед вокзалом, где он резко остановил машину.
Распахнув свою дверцу, лорд Хоррор вышел. Через плечо он сказал:
– Как уговорились, я ожидаю видеть вас обоих ровно в девять на «Бирже». – Миг постоял на мокрой плитке покрытия. – К тому времени ситуацью с Хитлером должно прояснить. – Он постукал по капоту «форда». – Езжайте осторожно.
Привольно трепеща на ночном ветерке, волосы стояли дыбом на его лысине дико манерным гребнем. Он прижал сальный палец к переносице своего пенснэ, подтолкнув его повыше.
Юстон был заполнен толпой, возвращавшейся по домам после долгих выходных. Как и обычно, знакомый запах паровозов, маневрового дыма, масла и кокса вызвал в нем транс. Он попытался вспомнить, когда почуял его в первый раз. Это ему напоминало детство, ложечки для желе и дурацкие колпаки, поездки солнечными днями в Брайтон и Борнмут. Он припоминал, как выглядывал из поезда на изогнувшиеся вагоны, пересекавшие плоский зеленый пейзаж в паутине решетчатых ферм: он с родителями в окружении нетерпеливых отдыхающих, ясная пелена неба, прорезанная жгутиками дыма, тянувшимися по-над линией вагонов, заплесневелых от вылинявших трафаретов Британских железных дорог. Картинки локомотивов и паровых поездов далекого прошлого, плавных перекатов полей и английских лугов. Самым отчетливым его воспоминанием было одно окно в двери вагонного купе – оно открывалось, если потянуть за потертый кожаный ремешок: «вниз», чтобы открыть, «вверх» – закрыть. К двери он цеплялся латунным зажимом.
