– Для Хитлера, – сказал Озон, – райнские леса были метафорой устремлений готической соборной архитектуры. – Озон извлек сворю кукурузную трубку, и из его раздутых ноздрей повалили веера дыма. – Хитлеру было хлебом не корми дай лишь этих старых тевтонских легенд про Германию лесов и охотников, живших мечом и кинжалом. – Пигмей схватился покрепче за медные леера воздушной палубы и рывком подтянулся на нижние снасти. Глядя сверху вниз на двоих человек, он произнес: – Хитлер был так парадоксален. С одной стороны – подлинный человек Двадцатого Века, использовал новейшие достижения техники, компьютеры, лазеры и все виды современных вооружений. А если их еще не изобрели, он волею своей подталкивал к их изобретению. Однако в то же время он был суеверен и мог сказать: «Das Maschinenenmenschen gehen aufeinander los, um zu entdecken, sie zwar keinen Geist besitzen, aber sterbend den Geist aufgeben können» – «Люди-машины напада́ют друг на друга, дабы узнать, как бы ни были они бездуховны, что они по-прежнему способны отречься от призрака».
– Художественно и философски он был дислексик, – проворчал Озимандий. – Поддерживал Ницше, а ассоциативно – и Шопенхауэра. Однако Шопенхауэрова теория слепой, стремящейся и неугомонной воли отнюдь не была призывом к политике, основанной на понятиях крови и расы; а его этика отрицанья жизни едва ль была близка Адольфу Хитлеру и его соратникам.
– Быть может, он намеренно пренебрегал этим толкованьем, – ответил Озон. – И, наверное, подменял эту веру сюрреальным позитивизмом, который выводил из негативизма, – положительное действие из отрицательной мысли. Сновидческая деятельность – воспитание сновидения наяву – играла большую роль в натуре Хитлера. И это тоже у них было общим с сюрреалистами.
Бон Тон Рулетт вгляделся в Озона из-под торопливых жучиных своих бровей.
– Когда обреченных французских евреев тысячами сгоняли на спортивные арены, какие некогда служили дружелюбным развлеченьям, – вот это у нас сюрреалистическая ситуация. – Он глянул на хмурый свет полумесяца, низко висевшего на востоке над Оксфордом, над Восточной Англией, над Северо-германской равниной, над Россией, над всем медленно перемалывающимся земным шаром. Он продолжал говорить: – Хитлер часто утверждал, что сюрреализм, как и он сам, возник из бунта против условий человеческой жизни в том виде, в каком они существовали в природе и обществе Девятнадцатого Века.
– Одна из особенностей истинного художника – в том, что способен превратить скуку в художественное произведение, – вставил из темноты Озон.
– Возможно, Хитлер – и прекраснейший практик сюрреализма, но отцом его был Аполлинэр, – заявил Принц Рулетт с уверенным росчерком черной своей руки. – Это Аполлинэр изобрел словечко «сюрреализм». Никто из нас не вправе сомневаться, что с его смертью некая часть парижской жизни, небезразличная к литературе и искусству, изменилась навсегда.
Озон ничего на это не сказал, но в знак тактичного согласия показал открытую ладонь.
– Смерть Аполлинэра, – продолжал Рулетт, – в ноябре 1918 года лишь на шесть лет предваряет публикацию «Первого манифеста сюрреализма». – Он вывернул наружу свою мартышечью ступню. От лодыжки и ниже левая нога его напоминала обезьянью лапу, и он поплотнее вжался кожистыми пальцами в палубу. Обезьянью шерсть его трепал ночной ветерок, но лапа проворству его вовсе не мешала, и он держал постоянное равновесие против налетавшего ветра. – Именно Аполлинэр же сказал, что нам вовсе не обязательно начинать с общепризнанной «возвышенности». Начать мы можем и с повседневных случаев. – Он двинул обезьянью лапу вперед и ею же, как третьей рукой, уцепился за леер ограждения. – Чтобы перевернуть вселенную вверх тормашками. Он умолк.
– Хитлеру никогда не хватало терпения на отдельных членов группы сюрреалистов. Он ссорился с Бретоном. И я помню Макса Эрнста – озлобленного эмигранта, в войну вынужденного осесть в Нью-Орлинзе. Я там с ним встречался далеко не раз. Наша последняя встреча состоялась жарким июльским днем 1942 года. С ним и его женой Пегги мы условились ехать на пикник. А когда я прибыл к ним, он еще не выходил из студии, где накладывал последние мазки на «Юношу, заинтригованного полетом неэвклидовой мухи». Быть может, в шутку он вручил мне свою кисть. «Вот, – сказал он, – поучаствуй. Давай изобретем с тобой живопись действия!» И я поднял кисть и тряско добавил череду красных точек, что видны под правым глазом этой парящей головы. Я так и не спросил его, что эта голова представляет. В этом не было бы смысла. Быть может, волк или лошадь, но чем бы ни была она, та вихрящаяся геометрия черных кругов его завораживала.
Потом мы посетили болото, где пришлось карабкаться над аллигаторами, каймановыми черепахами и водяными щитомордниками, вдоль заброшенной железнодорожной ветки, и мы там обсуждали текущее состояние искусства в Америке. Именно там Эрнст мне признался, что в Нью-Йорке полно художников, но очень мало художества.
Рулетт умолк, а слоновий топот танцующих негритоидов продолжал грохотать вокруг них. На спине металлического коня стальной негритоид еще держался.
– Качай давай! – заорал один негритос, опустошая полную банку горючего на скачущего негритоида.
Толпившиеся негритоиды хрипло и одобрительно заорали. Из человечьего экипажа выбежал какой-то глянец, макнул тряпку, которую намотал на кончик шеста, в деготь, и поджег ее.
Рулетт сложил на груди руки. Он утомился от банальности этой игры и желал, чтобы она поскорее закончилась.
Ход эквуса убыстрился до сплошного грохочущего мазка, он принялся выбивать палубные заклепки и, казалось, вот-вот рухнет. В тот миг глянец скакнул вперед и подпалил блестящего негритоида. Последним толчком своего немалого двигателя металлический конь швырнул горящего негритоида через голову. Пылающая фигура дугой пролетела над палубой и за борт, не задев массивный борт воздушного корабля даже быстрым ожогом.
Озон вспрыгнул на леерное ограждение.
– Давай! – закричал он. – Валяй вперед! – Его желтые волосы торчали в стороны цветком смертоносной сонной одури.
Наутро лорд Хоррор проснулся от вони обезьян. Воздух в вагоне отяжелел от обезьяньего мускуса. Как будто бы среди ночи громадные антропоиды шастали по его спальному вагону, мажа своими мощными половыми железами по стенкам и полу купе. Хотя никаких признаков подобного вторжения Хоррор не наблюдал, воображению его рисовались могучие неотеничные обезьяны – они шаркали ногами мимо его спящего тела, тянули руки к потолку и терлись длинной рыже-бурой шерстью о стены. Он прикидывал, где к полу вагона прижимались их розовые губчатые анусы, оставляя на нем влажные разноцветные пятна, словно пролитые масла в лужицах среди кораллов.
Жаркие глаза Хоррора, глубоко сидевшие под его ночной феской, остекленели. Его затошнило, голова болела, но вырвать его не могло. Ему показалось, что он узнает симптомы. Он переживал запоздалый шок, какой всегда следовал за высвобождением нервного напряженья. Этим он платил, как обычно, за свои достижения. В цепкой хватке собственной болезни он лежал без сна, казалось, целую вечность. В конце концов ему пришлось встать, когда жирная трупная муха проползла по его лицу и принялась кормиться струйкой пота, омывшей ему верхнюю губу. Устало смахнул он муху с лица. Простыни его вымокли, и, встав, он почуял такой запах, словно всю ночь проспал на гнилом луке.
