Энкарнисьона не очень заботили слишком уж расистские толкования – интерес к этим теориям у него был философским. Очевидно, Блаватская вульгаризовала теорию Шопенхауэра.
– Первой она отнюдь не была, – вслух произнес он. – В 1810 году Гёте опубликовал свою трехтомную «Теорию цвета», которую считал величайшим из всех своих достижений. В этой книге он утверждает, что его поразили сходства между его теорией и «Четверояким корнем» Шопенхауэра. Гёте тогда было шестьдесят четыре, Шопенхауэру – двадцать семь. Старик попытался воздействовать на оптические теории философа вплоть до того, что отправил Шопенхауэру свой аппарат, чтобы тот смог повторить его эксперименты. В результате работа «О зрении и цветах», которую Шопенхауэр написал в Дрездене, опубликованная в 1814 году, оказалась и точнее, и радикальнее труда Гёте. Четырьмя годами позднее, в 1818-м, Шопенхауэр подтвердил свою гениальность, написав «Мир как воля и представление».
Интонация хозяина перетекла в монологическую, и пенис испустил слабую желчь, закапавшую из угла его рта. Энкарнисьон подоткнул подушку под свой страдающий член и тепло произнес ему:
– То были великие дни – по Европе ходили гиганты. Шопен хауэр знал их всех и называл друзьями: Шиллера, Наполеона, Бетховена, – но в великолепной своей надменности перед самой кончиной он все же сумел написать: «Я поднял полог истины выше, чем любой смертный до меня. Но мне бы хотелось узреть человека, способного похвастать более жалкими современниками, нежели мои».
Он посмотрел на пенис, расположившийся на подушке. За несколько секунд тот весь пошел рваными зелеными пятнами. Он вспомнил, что всего несколько мгновений назад Разящая Рука умял полную плошку креветок в сладком заварном майонезе – проглотил их все меньше чем за минуту. Так что удивляться, спрашивается, если пенис зримо тошнит? В прошлом у него такие симптомы возникали, только если он хватал еду с высоких столов, а подобных случаев Энкарнисьон теперь старался избегать попросту тем, что помещал еду на пол. Накануне вечером он тщательно накормил Разящую Руку как полагается – подал ему все на пластиковом подносе у туалета. Любимое блюдо притом – ананасный творог, которым нафаршировал свиную кожу, придав ей форму телячьей ноги. Разящая Рука наелся досыта, спокойно отправился на боковую и спал всю ночь крепко.
В проявлении чувств Энкарнисьон слишком уж крепко похлопал Старину Разящую Руку по кости выше его рта, и пенис исторг из себя еще одну отрыжку белой желчью. Легкий паралитический тремор вынудил Энкарнисьона схватиться за пенис правой рукой. Испещренная венами кожа Разящей Руки покрылась сальной пленкой, и Энкарнисьону было трудно схватиться как полагается. Поуговаривав и утешив его, он положил его оконечный шишак на подушку и омыл его по всей длине ледяной водой. Маленький его рот он прополоскал «листерином».
За последние несколько недель размеры Старины Разящей Руки увеличились до громоздких семи футов. Хоть сам он притяженья Луны и не ощущал, очевидно было, что задерживаться в Мэнчестере неопределенно долго не придется.
Он с тоской глянул на пузырьки стрихнина, белладонны и морфия в своей аптечке. Нынче он не осмеливался прикасаться к наркотикам. Он вновь обратился к книге на коленях и принялся читать. «Гений в делах мирских примерно так же полезен, как звездный телескоп в театре… Работой гения может быть музыка, философия, живопись или поэзия; для пользы или выгоды же он – ничто. Быть бесполезным и невыгодным – одна из характеристик работы гения. Это его дворянская грамота. Все прочие человечьи труды существуют лишь для поддержки либо облегченья нашего существования».
В молодости, размышлял Энкарнисьон, Шопенхауэр был хорош собой. Это было трудно примирить с портретом на фронтисписе «Мира как воли и представления». Он вглядывался в картинку, пытаясь различить мальчика под кожей архетипично сурового старого философа. После чего продолжил наставлять безучастного Разящую Руку.
– В юности Шопенхауэр регулярно навещал проституток – он был желанным гостем в борделях Европы. Широко путешествовал по Бельгии, Франции, Швейцарии, Германии и Англии. Бегло говорил на трех языках, а по-английски – и вовсе как носитель. Хайнрих Флорис Шопенхауэр, его отец, каждый день получал лондонскую «Таймз» и рассказывал сыну, что из газеты можно узнать обо всем, поэтому стоит ли удивляться, что какое-то время Шопенхауэр жил в Англии.
Он умолк. Чтение подвело его к тому рубежу, что соответствовал главной его причине приезда в Мэнчестер. Шопенхауэр обитал в интернате в Уимблдоне. Когда его навещали родители, он с ними ездил по северу Англии, но когда они возвращались в Данцих – оставался на севере. Поначалу он проживал в Стокпорте, пригороде Мэнчестера, а позднее – в трактире на мэнчестерской Олдэм-стрит, рядом с Пиккадилли: его предположительно влекли к себе распутники и проституты, шалманившие в этом районе.
Молодой философ оставил по себе несколько оригинальных и неопубликованных рукописей, сочиненных еще в ранней юности, которые перешли от трактирщика во владение некоего графа Бекфорда. По смерти графа в 1922 году их завещали публике и поместили в собрание Художественной и литературной библиотеки Мэнчестера.
Насколько было известно Энкарнисьону, ни один специалист по Шопенхауэру до сих пор не удосужился прочесть эти работы, больше того – даже не знал об их существовании.
Литературная библиотека стояла почти напротив гостиницы Энкарнисьона, на Сент-Питерз-сквер. Впервые услышав об этих рукописях несколько лет назад, он тут же подал заявку на их чтение, но ему ответили, что для этого ему предстоит подтвердить свое постоянное проживание в Мэнчестере в течение трех месяцев без перерывов. При первой же возможности он приехал в город и летом поселился в отеле «Мидленд». За свое пребывание он дважды опрашивался библиотекой, а оставшееся время умудрился скоротать в ожидании и осмотре достопримечательностей. Ждать оставалось еще один день, но он все больше тревожился. Он не знал, сколько его пенис – да и вообще-то он сам – вытерпит еще.
Вскоре по прибытии он нанес визит в тот трактир, где обитал Шопенхауэр. «Двушеий лебедь» по-прежнему стоял там же, в одной из самых старых частей центра города. Некогда паб этот служил также пансионом, и хотя барные залы внизу несколько раз модернизировали, Энкарнисьон с восторгом обнаружил, что верхние комнаты до сих пор сохранили свои тэнглвудские балки и облупленный декор. Комната Шопенхауэра была отмечена табличкой, и он попросил хозяина ее сдать ему на одну ночь. Оставшись один, он поразился несообразности Шопенхауэрова житья в таком клаустрофобном убожестве; оставалось лишь представлять себе, что воображение великого человека вдохновлялось видами из окна. Присутствие в той комнате было ощутимым наслажденьем, и с паденьем сумерек он наблюдал, как натура Олдэм-стрит меняется: покупатели и городские служащие расходились по своим пригородным домам, сюда же постепенно притекали проститутки и соглядатаи, отчего весь район принимал вид квартала красных фонарей. Примерно так же, воображал он, все наверняка выглядело и во времена Шопенхауэра – долинка в сказочном городе, омытая девиантными чарами.
Затем он проводил время в праздных экспедициях. Покидая гостиницу в сладкий час перед зарей, он ехал на своем «мерседесе» в такие места, как Боггарт-Хоул-Клаф и Хитон-Парк, где выгребал на маленькой шлюпке на середину озера. Разящая Рука пил застойную озерную воду и тут же падал с температурой. Вместе стояли они на скалистом обрыве Олдерли-Эджа, глядя, как над зеленой равниной Чешира восходит солнце, и Разящая Рука тепло оборачивался у него вокруг шеи. Ветреным днем в августе они взобрались на самую вершину Ривингтон-Пайк. На кладбище Филипс-Парка он снял с себя всю одежду и проплыл по узкому рукотворному потоку. В рудниках Блю-Джон в Скалистом краю они с Разящей Рукой едва не застряли в заброшенной шахте.
