Пока Хоррор скакал к двери, Экер сидел с непроницаемым видом под сепиевой фотографией жирафов в восточно-африканском буше. До него доносились случайные обрывки сбивчивой речи Хоррора. Очевидно, лорд вознамерился немного «опохмелиться» и направлялся «сделать дело» в Читэм-Хилл. С уст его капала слюна, пока он натягивал свой ближайший костюм-тройку и выскакивал за дверь. Экер знал: какому-нибудь ничего не подозревающему еврею в хомбурге сегодня вечером придется за этого критика заплатить.
Лорд Хоррор вернулся через час, поводя подкладными плечами – такова была его неизменная реакция на эмоциональные стимулы. Голова и руки его были заляпаны засохшею кровью. Все же остальное на теле и костюме оставалось девственно незапятнанным. Как ему удалось такого достичь, Экер и вообразить не мог. Хоррор твердым шагом прошел к себе в спальню, оставив молчание висеть по всей квартире.
Один взгляд на списки бестселлеров художественной и прочей литературы в Англии подсказал Экеру, что на самом деле привело Хоррора в такую ярость. Много раз устало выслушивал он яростные тирады Хоррора против литературной клики английских рецензентов, склонных не замечать любую книгу, которой не удавалось соответствовать их предвзятым понятиям о «современном романе». Когда Хоррор пребывал в редком для себя добродушии, он просто печально качал головой и посмеивался, отлично зная притом: английские рецензенты не располагают никаким весом на международном книжном рынке. Экер подозревал, что презренье Хоррора ко всему английском истэблишменту больше диктовалось поркой, которую они устроили недавно его собственной успешной американской книге «Самогон» – «скисшему приключенческому роману», – нежели представлением о том, что все критики – узколобые еврейские фанатики. Экер хмыкнул про себя. Они с Менгом часами похмыкивали над вырезками с рецензиями, особенно – из «Книжного приложения Таймз», – где книга Хоррора описывалась как «угнетающе безграмотная, проявляющая отсутствие владения синтаксисом». Далее в рецензии говорилось, что автору в смысле языка медведь на ухо наступил.
Экер пробежался пальцами по лезвию бритвы, которую держал в руке; наощупь вроде острая. Он стер остатки чистящей пасты. Снаружи дождь не утихал. Стучал он так же гулко, как в Аушвице по земляному плацу. Он поднял голову и прислушался, как дождь падает на гравий вокруг их квартиры. В тот день, когда он впервые увидел доктора Менгеле, лило точно так же.
Агенты по закупкам из Германии обнаружили Менга и Экера на мыльной фабрике в Брауншвейге. Истинное происхождение близнецов было темно. До Брауншвейга их демонстрировали в передвижной экспозиции уродов из Англии. Эти близнецы-мутанты были соединены в бедрах с рождения. Немецкие власти разогнали карнавал из соображений нравственности, и близнецам пришлось искать себе работу. Агенты, зная предрасположенность Менгеле к уродствам, отправили братьев в Аушвиц-Биркенау. Прибыли они поездом, перегруженным румынскими евреями. От первого же взгляда на умбряные языки пламени Аушвица на вздутом фоне небес в них все ослабло. Охрана опустошила вагоны от их человечьего груза, одна шеренга вправо, другая влево, а Менг и Экер с одиноким охранником остались одни на плацу. Сцепившись объятьями друг с другом, они много часов простояли в грязи, едва замечая ливший на них дождь.
Менгеле явился в сумерках, грозивших всему лагерю затемнением. Он шагнул из марева и мороси, черный с золотом плащ хлестал по сапогам. Грязь его, казалось, не смущала, и он подплыл к ним по волнам вихрящихся вод, словно машина, не подвластная никакой земной биологии. Когда он подошел ближе, Экер сумел различить, что под мягкими чертами лица таился человек, обособленный и далекий от водева человечества.
Доктор собирал людей с физическими дефектами так, как иные коллекционируют марки или монеты. Многих он пускал на генетические эксперименты, но подлинный интерес питал к особым диковинам вроде Менга и Экера. Иногда любимцев он помещал в специальные загоны и обращался с ними нежно. А после экспериментов, если они оставались в живых, терял к ним всякий интерес. Едва разъединив близнецов, Менгеле о них совершенно забыл.
Менг и Экер жили в одном из внешних лагерей, когда их неожиданно перевели на Плантацию. Этот участок охрана с мрачным своим юмором называла «Мутацией». Он стал неким складом как для генетических уродов Менгеле, так и для обычных беженцев. Здесь сериями экспериментов, причудливых даже в понятиях Менгеле, доктору удалось скрестить лагерных проституток с немецкими овчарками – «мирадорами» – охраны и вывести крайне злобную породу пацапсов; злокачественная Секция Удовольствий. По некой причине собачья сперма не могла произвести женского потомства. Девочки неизбежно рождались так, что зародышевые члены их раздельно плавали в клейком вихрящемся и мягком пумисе, который изголодавшиеся лагерные узники незамедлительно поедали.
Когда Экер только прибыл в лагерь, там жило уже свыше пятидесяти пацапсов – они бегали стаями по шесть или больше. У всех росла тонкая шерсть, бурая или светло-серая. У большинства сквозь эту шкуру проглядывали лоскуты розовой кожи. Речь их была ограничена двухсложными словами, которые они издавали низким рычаньем. Хотя им было всего по два-три года, они уже достигли силы и зрелости взрослых молодых людей.
Днем пацапсы скакали по лагерю, всеми силами стараясь ходить прямо, но преимущественно передвигались все же на четвереньках. Их широкие плечи, крепкие торсы и длинные руки с острыми когтями на пальцах оказывались слишком тяжелыми, и задние ноги поддерживать их не могли. Попробовав ходить на двух ногах, они неизбежно валились в грязь и принимались зверски выть, после чего набрасывались на человечьих узников. Те обычно бывали слишком слабы от недоедания и не сопротивлялись, а мутанты разрывали их тела, таскали куски по всему лагерю и хрустели их хилыми костями. Экер заметил, что пацапсы обычно выбирали самых слабых заключенных. Когда один попытался кинуться на Менга, близнец просто вырвал из него все кишки двумя грубыми кинжалами и развесил его труп над дверцею их барака. После этого пацапсы их больше не трогали.
По ночам эти мутанты сидели и выли, даже не претендуя на человечность. Все летние ночи они скитались по лагерям, скреблись в деревянные бараки, куда их не пускали, где вяло лежали заключенные, страдающие от малярии, проказы, дизентерии и прочих болезней. Лишь Менг, Экер и зондеркоммандос оставались сравнительно здоровы, и по утрам Менг соскакивал вниз и принимался рыться под бараками. Там он отыскивал кучки рыхлой земли, под которыми пацапсы хоронили свои ночные жертвы. Он разбрасывал кости, банки и все остальное, что там зарыли пацапсы. Время от времени Менг замечал что-нибудь в этой рыхлой земле и останавливался в сумраке: из почвы торчали белая рука или скалящаяся голова.
Менг взял на себя эту работу – каждое утро рыться лопатой в этих кучах, выкапывать мертвых и швырять их в лагерные печи. Только после этого позволял он Scheissekommandos (Говновзводам) убирать то, что оставалось. Когда зимой почва перемерзала, пацапсы из бараков не показывались.
Охрана (Hundestaffe) пацапсов терпеть не могла – и тем сильней, чем больше их плодилось; кроме того, выяснилось, что их, похоже, не берут бактерии Аушвица. Дисциплины отцов у них почти не было, их оказалось невозможно дрессировать. В итоге, когда один из этих тупоносых зверей изнасиловал жену охранника, стража обратила против них оружие и избавила от них лагерь вовсе; Экер считал эту акцию нелогичной. Для собственного развлечения охрана науськивала пацапсов на проституток, и они иногда насиловали собственных матерей, сами того не ведая. Как же им было понимать разницу между женщинами? Лишь много месяцев спустя из лагеря полностью выветрился песий дух.
