В нескольких ярдах впереди он различал его – еврей пошатывался, крупный и тучный. Он был молод. Этот, по уверенной упругости его шага мог судить Хоррор. Но молодость не приводила его в ужас.
Холодная морось безнадежно барабанила по спине Хоррора, когда он пригнулся вдвое и гибко повел змеиными бедрами из стороны в сторону. Тело его стало галактикой, которую рассекали волны молний, охватывали извержения, сотрясали напряжения, эрекции, дрожи. Он скользнул бритвами по свободному воздуху и взял их наизготовку под своим подбородком…
…А менее чем в двух тысячах футов выше лорда Хоррора начал спуск «Kraft Durch Freude», и шум его гелиевых газов тонул в шелесте ветра и серых тучах той ночи. Он низко пролетел над пригородами, таща под личиночными своими бортами незакрепленные якоря и готовясь к посадке на тропическую крышу древесного питомника небоскреба-универмага «Кендал Милн». С воздушного корабля Озон наблюдал за Хоррором в судовой оноскоп…
…Хоррор ускорил шаг до краткого бега, после чего подпрыгнул – ногами вперед, высоко в воздух. Ноги он интимно обернул вокруг жирной шеи еврея. Резко сведя их вместе, подтянулся к плечам этого мужчины, пока не устроился в нескольких футах над ним. Туго сжимая коленями голову человека, Хоррор нагнулся над ним и вверх тормашками заглянул в вопящее лицо. Такого Хоррор не потерпит.
– Уховьертко! – Он причмокнул губами и преобразовал свой рот в распухшую ухмылку. Бритвы он прижал к губам еврея и прорычал: – Хуесосная ебучка! Чмокни-ка Цинциннатский Болид! – Небрежно он круговым движением поднес бритву и чиркнул по еврею, вогнав лезвие в его мягкую кожу. Ноздри еврея раздулись, как у бегущей лошади. Едва он высунул от изумленья язык, лорд Хоррор вонзил вторую свою бритву в его крапчатую плоть, пригвоздив язык к подбородку. Затем сунул еврею свободное лезвие в пузырящееся горло, провернул в трахее и выгнал сквозь шею, счищая и скатывая кожу с той же легкостью, с какой развертывал бы лепестки чудовищной орхидеи.
Затем отпрянул, осторожно сунул окровавленные бритвы себе в рот и пососал их, оглаживая острые лезвия языком. Напрягши выпученные свои глаза, Хоррор вытянул изо рта лезвия наружу и, спрыгнув с плеч мужчины, крепко приземлился перед ним. Развернулся и подобрался всем корпусом, ловя еврея в паденье. Бритвами-двойняшками он пробежался по всей оголенной груди мужчины, совершенно отделив шею и расколов ему страдающее лицо. Еврей наконец рухнул, и в инфразвуке ревущей крови Хоррор окунулся головой в разверстую грудь и немного полежал на мягкой сочащейся жиже внутри. Принюхался, набрал полный рот крови и сглотнул. Проелозив чуть глубже в разрез, он зубами схватился за какой-то из внутренних органов, узловатый от вен, и оторвал его. После чего встал, предоставив органу влечься на ветру, и метнул его о заднее окно террасного дома, к которому тот и прилип, как красный послед на стеклянной пластине…
… – Театр Теней, – произнес Принц Рулетт, тяжко навалившись на Озона, пока корабль перекатывался через воздушную яму.
– Pardon, Monsieur? – повернул к черному принцу голову пигмей.
Рулетт показал на экран оноскопа, где мерцали корпускулярные очертанья лорда Хоррора.
– Таких, как он, мы раньше называли оборотнями, – это всегда центральный персонаж в театре теней. Когда я был молод, театр теней достиг своего апогея в кафе и кабаре вокруг Butte Montemartre. Многие вечера проводил я, глядя theatre grande Guignol. Во время представления театра теней Bonimenteur по ходу его комментировал происходящее. – Принц Рулетт встряхнул длинными серыми локонами поверх своей горностаевой накидки. Глянул на серебряные наручные часы. – Примерно вот в это же самое время вся наша компания – Дега, Моне и прочие художники – покидали степенные мраморные столики «La Nouvelle Athenes» и перебирались через дорогу в более буйную атмосферу «Cafe du Rat Mort», где в воздухе густо висел овощной запах абсента.
Оба они посмотрели на тусклый экран, где лорд Хоррор теперь ждал автобуса на Читэм-Хилл-роуд. На его изворотливую голову была натянута «балаклава» с одним лишь узким разрезом, чтоб можно было видеть, а руки уютно покоились в шерстяных варежках. Тело его скукожилось под ветхим макинтошем. К нему подошла компания молодежи, евшая из коробок «Жареных кур Кентаки». Он прислонился к автобусной остановке, очевидно потерянный для окружающего мира.
Рулетт пожал плечами, временно выкинув безумного лорда из головы. Он продолжал:
– По ночам «Cafe du Rat Mort» было символом веселья и богемной жизни, это кафе просто лопалось от художественной и литературной деятельности. Оно было столицей искусств и одним из интеллектуальных центров Парижа. Художники расписывали стену или вешали на ней свои картины. Многие популярностью своей были обязаны таким новым салонам.
Частные художественные галереи в том виде, какими мы их знаем сегодня, едва ли существовали. А те немногие, что были тогда, работали для немногих и выставляли только академических живописцев. В любой месяц года в кафе Монмартра можно было увидеть Лотрека, Ван Гога и других.
Припоминаю Дега – черного, как змеиное масло: он стоял со стаканом абсента, зеленого, как перья попугая. Шатко балансировал на стуле, вздымая свой стакан повыше. «Пейте, пускай попугай подавится!» – твердил он, сухо хихикая. «Коварный он пес!» – говорил он, бывало, показывая на Мане. В тот именно вечер Мане хотел пойти в Конгресс, обсуждавший искусство в Ecole des Beaux-Arts. Прямо полон был решимости отправиться туда и произнести речь, которая свергнет правителей. Писсарро, слушавший его, был вроде бы смутно встревожен. Но Дега, будто мудрый нестор, сдернул его наземь. «Ты коварный старый пес модернизма!» – воскликнул он, швырнув стакан со всем его содержимым в Мане. «Выпьем за Зеленую Революцию!» – заорал он.
Рулетт брякнулся на сиденье рядом с Озоном. Пососал свою челюсть и вздохнул.
– «Cafe du Rat Mort» для нас было составным образом всех общественных мест в той странной, экстравагантной, однако вразумительной земле, которую мы звали Монмартром.
– Кишка у него не тонка, это точно! – заметил Озон, игнорируя ход мысли Рулетта и возвращаясь к теме лорда Хоррора. – Я не видал больше в Англии таких людей, у кого столько шансов на победу. Мы тут уже неделю, и могу вам сказать: до сегодняшнего вечера я готов был считать, что английское иконоборчество отошло в прошлое. Если его должным образом направить, этот лорд единолично способен восстановить Империю. Все остальные, похоже, в глубокой кататонии – живут, вернее, не живут в иллюзорной демократии. – Пигмей сделал жест в сторону приближавшейся сторожевой башни тюрьмы «Стрейнджуэйз». – Вот где сливки английского мужества, заточены Государством. – В отвращении от отвернулся. – А они еще спрашивают, почему… – продолжал он спиной к Рулетту, – …они – третьесортная банановая республика. Могу вам сказать, чем скорей мы отсюда выберемся… известно ль вам, что в британских тюрьмах больше политических, нравственных и невинных узников, чем в Аргентине и Турции вместе взятых?
– Мы все единого мнения: Она никогда прежде не была в худшей форме, – сказал Озимандий, щерясь, словно опоссум, поедающий батат.
