Деятельность приобрела более мирное равновесие, и работавшие на берегу негритоиды, закончив распаковку, быстро воздвигли скелет ночного лагеря. Солнце, низко биясь в вечернем небе, и яростная луна, до сих пор еще не слишком над ним поднявшаяся, казалось, застыли на своих маршрутах. Ни то светило, ни другое не двигалось уже много часов. Сапфировый и розовый свет омывал экипаж, а нильская вода фиолетового оттенка лежала меж речных берегов плоско и свинцово.
– Вскорости уже придется возвращать половину негритоидов на судно. – Озимандий прикурил трубку и подошел к Навуходоносору. – Стоять на страже нашего лагеря могут те, что постарше. Приятное развлеченье это будет – хоть одну ночь поспать, ощущая под собой землю. Тем не менее, я встревожен.
– О том и сём? – поинтересовался Навуходоносор. – О Хитлере?
– Хитлер меня волнует всегда. Но нет, на сей раз главный источник моего беспокойства – не он. – Озимандий пнул отбившийся камушек в мелкую заводь. – Начиная с сегодняшнего дня, не перестаю думать об оненетах.
– А мы нет, да? – спросил Навуходоносор. – Таких зверей забыть не так-то легко. Одно их количество…
– Нет, – честно признался Озимандий. – Эти их лица – ты разве не заметил, что все они одинаковы…
– …если не считать размеров…
– …и так знакомы. Лица у них – французские. Я сразу же это понял. Все на одно лицо. Причем лицо это мне известно всю мою жизнь, однако я не мог придать ему никакого имени. Весь день этот образ таился где-то в глуби моего разума. Я пробовал применить несколько уловок, чтобы расшевелить себе память. В итоге ключ мне подбросили, когда я думал о самой унылой и пугающей картине, что когда-либо видел… – Он умолк.
– «Эхо крика» Сикейроса? – любезно подсказал Навуходоносор.
– Нет. Сперва я подумал про миф о Кроносе, сожравшем свое потомство. Спустился в библиотеку и взял из компьютера распечатку. Подумал, что нашел, – кошмарные черты Кроноса, раздутый рот заполнен кровью, когда он откусывает голову нагого трупа у себя в лапе. Но чем дольше я смотрел на него, тем меньше было у меня уверенности, и постепенно я осознал, какой художник стоит за этим холстом – Гойя. Я взял книгу о жизни художника, обратился к портрету Гойи – и вот оно: изображение оненета. Оненеты выглядят, быть может, моложе, у них более орлиные глаза, не такие злокачественные рты, но лицо их определенно содержит в себе семя черт Гойи. На них отпечатано то же цыганское безумье. И тут я вспомнил еще одну подробность. Много лет назад я читал о смерти Гойи и таинственном исчезновенье с его трупа головы через несколько дней. Что-то неведомое проникло ночью в гробницу, обезглавило Гойю и украло голову. До сего дня скелет Гойи лежит в гробнице безголовым.
– Ты утверждаешь, – тихо спросил Навуходоносор, – что оненеты – продукт, генетическое потомство, головы Гойи?
– Нет, не вполне – я лишь утверждаю, что они обладают замечательным подобьем. – И Озимандий погрузился в неловкое молчанье.
В своей каюте Гонор посасывал деревянную кобру-трубку. Ему стало скучно и нетерпеливо от тривиальностей, и он спустился под палубу заняться умствованьем. На столах громоздились разбросанные треножники и духовные карты и свитки, старые от древности. Переборки были уставлены книжными стеллажами, а сверху на них стояли ряды белых фиалов, наполненных разноцветными веществами. С крюков на стенах свисали его парики – золотые, алые, мандариновые, лаймовые, гагатовые и небесно-голубые шервудского кобальта. По всему полу, шевелясь в случайном хаосе каюты, располагались статуи крылатых афритов – их демонические очертанья облекали собою сектанты странных форм. Кабину скверно освещали три коптящих фонаря. Воздух был сперт и душист от специй. Корпулентность Верховного Гонора распределилась по дивану, задрапированному гобеленами, и он удовлетворенно пыхтел.
Лицом к нему, втиснутый меж двух книжных стеллажей, располагался длинный и белый проекционный экран. Позади, за его плечом, на шатко уравновешенной треноге стоял одинокий проектор. В него начала поступать пленка. Гонор вынул изо рта трубку и уложил ее твердость в ладонь своей пухлой руки. За последние полтора года он посмотрел этот фильм множество раз и в точности знал, когда закончится белый ракорд и начнется собственно фильм. Черно-белая немая пленка длится шесть минут 35 секунд. Когда на экране возникли слова: «Режиссер и продюсер Сэм Кацман, Авторское право 1948», – он обратил к экрану все свое внимание. Пленка была старой, хранили ее скверно. Она была усеяна черными крапинами, что постоянно двигались по всему изображенью, подобно рою сердитых мух.
Хоть он гонял эту пленку неоднократно, от первого кадра африканской саванны, голой, если не считать тростниковидного вейника, по нему пробежал холодок предвкушенья. Режиссер вогнал камеру в землю и оставил работать. Вероятно, таких камер у него в разных местах было четыре или пять. Это экономило время, и, в самом крайнем уж случае, оставались уникальные кадры Африки, которые можно было вмонтировать в кинокартины покрупнее.
Кацман был низкобюджетным кинематографистом, знаменитым своею способностью снять полнометражный художественный фильм всего за семь дней. Из архивных записей, которые Гонор читал в студиях «Ар-кей-оу» и «Рипаблик», он узнал, что Кацман в конце лета 1948 года провел в Африке три месяца. Режиссер снимал там два киносериала и один фильм о белом охотнике, а заодно производил архивную съемку для студии (цветные кадры, которые впоследствии использовали в «Королеве Африки»). Он знал, что Кацман, должно быть, вынужден был просматривать и резать много часов пленки, прежде чем смонтировал воедино эти шесть скудных немых минут. Камеру небрежно оставили возле клочка тростников, которые кланялись на ветру перед объективом, словно колеблемые руки. На равнине же образовалась туча пыли – и двинулась вперед с невероятной скоростью. С каждым колебаньем тростника пыль все больше приближалась. У него возникло впечатление, что на него надвигается страшный шум, а затем пыль сдуло прочь, и он увидел громадную армию оненетов – она мчалась через весь пейзаж. В последний миг огромная орда сменила курс и понеслась куда-то вправо от стоявшей камеры. Кацману, похоже, повезло, что он снимал почти на пути движения этих существ. Вскоре они заполонили собою весь экран – надвигались очень быстро, головы их то и дело отскакивали друг от друга, мускулистые руки мощно топтали землю под ними, все рты распялены, похоже, в одной продолжительной ужасной гримасе.
Вниманье его занимал один исполинский оненет – гораздо крупней даже самых крупных своих собратьев; казалось, он был у них вожаком. Свой вес он перемещал вперед лишь одной двигательной рукой. Другой же у своего глаза держал фигурку. Та – человеческая – тихо лежала у него на предплечье, небрежно помахивая взад-вперед одной ногой. Среди всего этого безумья Хитлер оставался воплощенным спокойствием. Выглядел он точно так же, как на своих фотоснимках в капральской форме; очень молодой. Он говорил что-то прямо в это гигантское лицо и показывал куда-то за камеру. Затем – и Гонор по-прежнему не пришел к удовлетворительному объяснению, как, – оненеты все вдруг резко свернули, словно бы ими управлял один мозг. Они кинулись на камеру – в том направлении, которое им указал Хитлер. Все они не могли бы услышать команду из-за очевидного грохота.
