– Я знаю. – Хоррор стрельнул язычком. Бритвы в карманах его шубы весили, как свинцовые трубы. – Далеко ль?
– Несколько кварталов. Все время сворачивайте влево. Доберетесь. Идите за пеной. – Иззи просиял. – Я составлю вам компанию.
– Нет, – ответил Хоррор, и рубиновые глаза его перекатились под веками. – У вас машина есть?
– «Кадиллак» 89-го года.
– Подберете меня у «Челси» завтра утром в десять. – Он повернулся и зашагал прочь.
– Заметано! – крикнул Иззи ему в удалявшуюся спину. Взял под козырек своей кепки. Это может оказаться даже выгодней, чем он надеялся.
Хоррору становилось все хуже. Все тело его отдавало тупою болью. Он надеялся, что грядущая стычка принесет ему больше здоровья для окончательного выслеживания неуловимого фюрера.
Он свернул влево. Машины шли гуще. Высокий вой полицейских сирен, казалось, не замолкал никогда. Он двигался все дальше к площади, следуя указаниям, какими снабдил его Иззи, и пешеходы уже мешались вокруг в не такой равной пропорции. Он вступил на Тропу «Чокнутых» – отрезок от Бродуэя до Радиум-авеню и на Таймз-сквер, – и пучеглазов с тупицами стало больше. Почти как куры, все туристы мчались к театрам так, чтоб их не успел остановить какой-нибудь ненормальный, поклянчить или потребовать денег. Хоррор вступил на Площадь и двинулся к изобилью стрип-клубов и аморальных салонов.
Он старался не дышать. Ермолка сильно протекала ему на шею. Тряся головою, дабы поровней распределить капли, он постарался сосредоточиться, чтобы не замечать мигающих огней, которые обычно вели к мигрени. Тугую хватку боли он пропустил через свой лоб и с трудом держал глаза в нужном регистре. Но даже так ему казалось, что смотрит он сквозь расколотое стекло. Когда все эти накопившиеся воздействия вдруг исчезли, он ощутил легкость в голове и некоторую тошноту. Хоррора часто навещали такие фантомы, и после них его охватывала эйфория.
Передвигаясь в этой печи, по мостовым Таймз – единственного места на свете, где в полночь было светлей, чем в полдень, – он влился в обшарпанную процессию, изблеванную из внутреннего города.
Вокруг высились ветхие здания, их кричащие неоновые фасады скрывали под собою годы бюрократического небреженья. Здесь находилась мекка для сутенеров, шлюх, бродяг и попрошаек, жертв и обидчиков. Он помедлил перед «Бургерной едальней д-ра Перчика». На железном вертеле медленно жарились ряды свиных ребер. По всему заведенью группами стояли ярко-одетые черномазые, поедали пряные ребрышки, а кости давили каблуками на полу. Из решетки едальни в ночь сдувало пары капусты и гороха. На губах у него таяли кристаллики сахара от пончиков.
Хоррор попробовал скользнуть в темное местечко, однако вращавшиеся мигалки полицейских машин всякий раз выискивали его силуэт и выталкивали его образ ссохшегося китайского мандарина ввысь, на рекламные щиты над всей площадью. Там его тень мелькала между каллиграфией аэрозольных баллонов, смыкая собою арго и лозунги. Медленно, из-за эпиграмматического граффито слов «Я шизоид-осьминог», начал прерывистым ритмом вздыматься и опадать черный очерк его влагалищной шапочки с ее клиторами на маковых стебельках.
Он сбавил шаг, едва не напоровшись на голый стальной крюк. Рядом, на другом крюке, вверх тормашками висел небольшой поросенок, и кровь сочилась с его крохотного розового пятачка и пятнала собою его башмаки.
Из всех суб-этно-перверзивных групп Гандона лягушатники были самой зловещей, самой пугающей. Обычно они ходили тройками, и узнавали их даже в толпе самых экзотичных, самых донкихотствующих обитателей Площади. Интерес Хоррора к ним вспыхнул, когда он прочел, что лягушатники – сиречь «торговцы дрянью», как плутовски обозначила их «Нью-Йорк Таймз», – вербуются исключительно из числа польских евреев Манхэттена.
Лягушатники носили маски из черного латекса, полностью прокрывавшие их головы, с выступающими воздушными трубками, воткнутыми им во рты. Они предпочитали резиновые халаты до пят, испятнанные дрочкой и дрянью. К их талиям веревками прикручивались пузатые клизмы – они тяжко бились при ходьбе об их крепкие «веллингтоны». Метили они обычно в пригородные пары или в одиноких туристов, которых дерзко умыкали прямо с улиц и утаскивали в катакомбы, которых в округе было полно.
При классическом нападении лягушатников один держал стилет у горла лоха, а затем собиравшиеся лягушатники ложились и простирались ниц на мусорных баках или кучах отбросов. Лоха затем заставляли дрочить на лягушатников, а те экстатически катались во всей этой срани. Когда дрочба завершалась, лягушатники связывали своих жертв и принимались тыкать в них своими плексигласовыми клизмами. Сильное всасыванье, почти как у «хувера», тянуло тех за анусы. В агонии изверженья из их кишечников начинала мульчироваться тонкая струйка экскрементов. На каждое нападенье отводилось пятнадцать минут. Заполнив клизмы, лягушатники уходили.
Для Хоррора они оставались некоторой загадкой. Он ныне ассоциировал любые мундиры с людьми, у которых имелись проблемы с собственным самоопределением: полицейскими, солдатами, тюремной охраной. Необычно было отыскивать эту черту у евреев, склонявшихся определять себя монетарно, библейски или же расово. С другой стороны, евреи были такими заведомыми лжецами, что не стоило полагаться ни на что ими сделанное или же произнесенное. Он всегда знал правду о холокосте: сообщения о количестве жертв грубо преувеличены. Лично он верил, что при участии Райха погибло меньше миллиона евреев.
Он перешел в укрытие ближайшего проулка, где, по его оценкам, света и тени было достаточно. Тихо встал у стены, чтобы не выглядеть слишком уж нетерпеливым, и выглянул за угол, на площадь. Сгорбившись под анонимностью своей шубы, он позволил пройти мимо одной группе лягушатников, но совсем немного погодя появилась и другая троица. Они целеустремленно двигались против толпы туда, где стоял Хоррор.
Крайний правый лягушатник представлял собою громадную фигуру, гораздо выше семи футов ростом. Он покачивался на высоких каблуках, отчего выглядел чудовищно кэмпово. Его затрудненное дыханье, медленное и неуклонное сквозь воздушную трубку противогаза из толстой резины – он же дисциплинарный шлем, – разносилось над головами толпы. Тело его окутывал тяжеловесный латексный костюм. Под ним висели довольно просторные панталоны из тонкой резины. Его яйца были туго перевязаны у основанья мошонки. Такое половое напряженье, знал Хоррор, превращает его в еще более сурового би-экскретерминатора.
Голова лягушатника слева охватывалась тугим шлемом из толстой литой резины. К нему подводилась трубка для газа под давленьем – загубник ее вяло болтался у него во рту. Аппарат подачи воздуха пригибал его к земле, и шлепал лягушатник причудливой иноходью, раскидывая ноги. Болотные сапоги доходили ему до бедер и держались ремнями на груди, стиснутой резиной. Длинный черный резиновый макинтош (или же накидка, Хоррор не разобрал) тащился за ним по тротуару. По его походке Хоррор с уверенностью мог определить, что на нем еще есть кошачий ошейник с бархатной подкладкой, который туго обнимает основанье его мошонки. Из металлической канистры у него за плечами газ с силой подавался прямо ему в рот, пока щеки его не надувались и не упирались в резиной шлем. А раздувшись, он выглядел как кобра-лягушка-бык, начиненная ядом. От кислотного плевка его газовой слюны человечья кожа разъедалась.
