Третий лягушатник, слегка отстававший от группы, был статью пожиже, может – пять-два ростом, – и по ленивой походке казался гораздо старше. Его клизмы туго присоединялись к бедрам цепями и клейкой лентой. К газовым баллонам шла дюжина трубок или около того. У верхушки нагнетательного насоса была приделана Г-образная рукоять, покрытая горностаевым мехом. Верхушки помп были открыты в готовности быстро извлечь анальную материю.
Все втроем они несли Десятые Номера, небрежно выставленные напоказ и привязанные к поясным ремням. Десятые Номера представляли собой намасленные стержни диаметром два дюйма и длиною пять, сделанные из гладкого пластика или резины, с широким основаньем, чтобы слишком не углублялись в анус. К основаньям крепились несколько узких цепочек или ремешков, которые прочно застегивались спереди и сзади на поясных ремнях. Такая конструкция обеспечивала то, что стержни эти невозможно было удалить – лишь особым сварочным оборудованием и под строгим врачебным наблюдением. Сопла клизм, притороченные к канистрам длинными резиновыми шлангами, тоже были смазаны и готовы ко введенью.
Хоррор отметил виды вооруженья, являемые лягушатниками. Он как будто свиделся со старыми друзьями. Из болотных сапог торчал филиппинский боевой нож, балисонг. К поясам крепился городской живодер, нажимной кинжал, причинявший смерть крученьем, если вводить его, как штопор. Зубы Хоррора сверкнули в неоне, когда в рукаве макинтоша у одного лягушатника он углядел качающееся чеканное черное навершие бронебойного украдчивого танто. Неподвижно закрепленный однолезвийный клинок из нержавеющей стали был предназначен кромсать и вгоняться. Если держать его правильно, чтобы лезвие бежало вдоль предплечья, блокировать такой удар почти совершенно невозможно. Хоррор решился. Все закончится, не успев начаться.
Он вышел из-под защиты стены и шагнул на кишащий тротуар. Встал, расставив ноги, полные руки тщательно погребены в карманах шубы. Его ноги будто вбиты в мостовую кандалами. Он ждал.
Они подскочили к нему в спешке и нагло остановились.
– Еврейчики? – улыбнувшись, спросил Хоррор.
Лишь по нечастому морганью мог Хоррор распознать, что под резиновою маской, стоявшей напротив, обитает живой человек. Лягушатник вынул воздушную трубку и прищелкнул ртом.
– Нет-нет, друг мой, латинос, пачуко. – Дружелюбным жестом он помахал руками.
– Ну что ж, как угодно, – сказал Хоррор, уже не внемля проходившим мимо людям. – Шпанцы, макаронники, пшеки, мексы-пачуко… всё это – еврейство. Какое, блядь, мне дело, за кого вы себя выдаете?
– Почему вы такой недружелюбный? – Голос лягушатника металлически фыркнул. – У вас много чего?
– Возможно, – спокойно ответил Хоррор. – А может, и нет.
Второй лягушатник стащил с лица маску.
– Английский бурый шляпник – сладенький тармангани! Нам повезло, мне кажется, сегодня мы получим удовольствие!
– Шеф-повар и мойщик бутылок! – рассмеялся Хоррор. Снова взвихрилась смазка его шапочки.
– Эй, эй, Тватолла! – Великан-лягушатник протянул руку и коснулся лица Хоррора. – Сик пертнии домис кори-кари. Побежали с нами в переулок. Кизда Кафиш?
Губы Хоррора изломались в заманчивую улыбку.
– Отчего б и нет? Нам всем не повредит немного зарядки.
Несмотря на устрашающую экипировку и габариты лягушатника, вблизи Хоррору помстилось, что он бедный и недокормленный. В Англии он много раз видел такую обнищалую наглость. Обычно она означала скверную диету и ощущение нелепости или же неспособности справиться с окружающим миром. Политический климат в Англии за последние сорок лет принудил население к принятию лишений как вознаграждения за победу в войне. Быть может, следовало не так удивляться похожему мировоззрению у этих говновзломщиков. Очевидно же, они тщились скрыть свою расовую неполноценность – и свои извращенные половые аппетиты – за маской бондажа. Лорда Хоррора коснулось непривычное чувство жалости.
Он зыркнул на них, уже сожалея, что нехватка времени вынудила его к конфронтации. Из этих андрогинных, хлоротичных педофантазий для него быстро лепилась лишь потеря времени. Он не сомневался в том, какая доля Америки больше всех прочих требовала его внимания – Американский Союз Гражданских Свобод как Либеральный Нью-Йорк Кровоточащих Сердец и Еврейских Интеллектуалов.
Ситуация лишь ухудшилась после того, как в начале 1940-х он вещал на Америку. До сего времени он не был уверен, как его здесь принимали. Очевидно было, что Америка не вняла его предупреждениям. Его пропагандистские речи звучали вслед его старому беспроводному коллеге Эзре Паунду. Между 1941 и 1943 годами они записывались для «Радио Рима» дважды в неделю. Передавались программы Итальянской службой вещания на английском языке, в коротковолновом диапазоне, а позднее транслировались на Англию и Америку. Как и он, Паунд увлекался евгеникой, а не пропагандировал расовое самоубийство. В первые дни войны Паунд тоже служил неприостановленным пропагандистом Хитлера. «Каждый здравомысленный акт, что вы совершаете, – говорил он, – свершается во славу Хитлера. Темницы Англии никогда не были так полны политическими заключенными, не виновными ни в чем, кроме своих убеждений и своей веры».
Времена не изменились.
Хоррор опасался, что теперь поворачивать прилив вспять уже поздно. К власти пришел еврей. Власть, знал он, для еврея – столь же великий стимулятор, как и деньги. Он один стоял пред ними всеми. Шансы громоздились друг на друга.
К его ощущению бессилия уже давно добавился тлеющий гнев. Изоляция его еще больше усугублялась тем влиянием, которое евреи сейчас имели на международное положение. В своем нынешнем изгнании он винил только их. Английские власти в редком для себя приступе сознательности отказали ему в возобновлении лицензии на вещание и распорядились о его депортации. В реальности они его сделали козлом отпущения, бросили тряпку Европарламенту, который поместил Англию под громадное давление – пусть-де отчитывается за свои военные преступления в ирландских концлагерях Лонгкеша и Армы. По всей Европе страдания ирландцев, нечеловеческое обращение с ними и смерть их от рук англичан сравнивались со страданиями Дахау и Аушвица. Присутствие Хоррора стало напоминаньем как о якобы военных преступленьях Германии, так и о позоре Британского правительства.
Свое имя он обнаружил в Приказе о Депортации рядом с фамилией Джорджа Рафта – тому запрещали въезд в Англию и числили его как «нежелательного иммигранта», хотя актер уже несколько лет как умер, отчего Хоррор ощущал, что их с Рафтом вместе считают двумя капельками воды из одного отравленного крана.
В своей последней передаче из Англии Хоррор выступал против той латентной враждебности, какую евреи испытывают к гоям. Ненависть эта была частью основной религии евре ев. Он отмечал, что Германия оказала евреям величайшую за всю их долгую историю услугу. После войны евреев носило из страны в страну – они умоляли, и их впускали из сострадания к так называемым еврейским преступлениям, совершавшимся против них Германией. Слишком многие наживались на беспрецедентном беспокойстве немногих. Хоррора они ни на миг не обвели вокруг пальца, но ему приходилось со всевозраставшим отвращением наблюдать, как вездесущий пархатый всовывает ногу в двери стран, веками запретных для иудаизма.
