На узкой полоске тротуара, где Площадь пересекала верх переулка, Хоррор видел минующие ноги пешеходов. Под таким ракурсом те ноги были бестелесны, они торопливо шаркали мимо в египетском песчаном танце; тысячи Уилсонов, Кеппелов и Бетти. За ногами на асфальт падали натриевые огни, от которых тот выглядел темным боязливым озером. Проезжавшие машины исчезли – их сменили извивающиеся кластеры черных аморфофаллов. Хоррора тошнило от вида жарких твердых стеблей, что изворачивались и вращались в проходящей толпе.
После некоторой борьбы им овладело чувство благосостояния. Хнычущий нераскаявшийся еврей низведен до пункта меню в диете гоя.
Он сомкнул мышцу сфинктера. Биологический грубый корм оставит в себе хотя бы на неделю. Тело его было ему домом, Сионским замком, еврейским рвом, хранилищем для мяса. Его тело могло быть одновременно домом и могилою; его старая плетеная кожа представляла уместную наружную стену еврейской гробницы.
Ему пришло в голову, что в его теле на самом деле могут разместиться тысячи евреев. Хоррор наткнулся на идеальное Окончательное Решение – он мог съесть и переварить всех евреев на свете!
После долгих лет скитаний этот метод уничтожения оказался как раз тем, какого он искал. Его привела в восторг мысль о том, какое удовольствие от его достижения получат Химмлер, Борманн и Хитлер. Удовлетворенно поднял он лицо, подставив его пару, который омыл его поверхность влажной пеной. Он мог в одно лицо стать «Хилтоном», где поселиться способны лишь евреи, – или же крупнейшим еврейским банком в Европе. В моменты унынья помышлял бы о еврее, лежавшем у него внутри. Постоянно вводя себе в организм новую физиогномию, глушил бы опустошенье собственного тела. Еврея использовал бы для приема вирусов, как ночной горшок своих болезней. Благодаря ассимилятивной силе еврея он, быть может, оказался бы способен и омолаживаться до бесконечности – и тем освободиться от смерти.
Хоррор испустил долгий сиплый перхающий хохот. Может, вот что они имели в виду под «внутренними ресурсами»!
Он выволок свое тело почти на полное сиянье Таймз-сквер. И там лег, раздутый, словно подбитая острогой пеламида на солнечном пляже.
Утомленно поднялся он с мостовой и расстелил шубу рядом с курганом клизм. Поднял тяжелые мешки и один за другим уложил себе в шубу, затем свернул ее в бродяжью скатку и закинул себе за спину.
Безразлично вышел он в натриевый неон. Половина влагалищ у него на ермолке умерла. Вульвы лежали, потрескавшись и раскрывшись. Труды этого вечера надорвали им клиторы. Те, что еще оставались в действии, щебетали в бреду, испуская разбавленную серебряную пену.
Таймз-сквер выглядела кратером посреди преисподней, по которому ползают жуки. Огни и газы возносились спиралями в мерзлых миазмах от открытых притонов и спешивших которнитоптеров. Его охватила дурнота. Твердь под его ногами встала на дыбы, словно бы стоял он на палубе качкого судна. Положение и тяжесть еврея вверх тормашками в нем нарушали равновесие его. От накопившегося избытка токсинов в желудке он рыгнул. Злобная боль проползла через всю голову. По-прежнему сжимая лисью шубу, он рухнул на заднее сиденье желтого таксомотора.
Миновали часы.
Тошнотворный свет, рассеянный и прозрачный, затрепетал над ним. В драме, близкой к somnia turbula, на него с потолка лучились ганглии кабелей и проводов, нервных волокон и похабно жужжащих огней, все сплетенные в пыль мельчайшего ворса и пуха. Физиогномия тела его ощущалась тропичной, она вливала в него химерический ужас.
Просыпался он урывками, все члены тяжки и сомнамбуличны. Он снова был у себя в комнате. За долгую ночь центральное отопление гостиницы снова включилось. Жара стояла устрашающая. Голова у него пульсировала, полная смертоносных веществ и старых воспоминаний. Ему показалось, будто он слышит где-то неподалеку бульканье кипящего бульона.
Номер заполняли серные пары, а во рту у него господствовал горько-сладкий миндальный вкус.
Он глянул вокруг одним опустошенным глазом. Номер в «Челси» выглядел так, словно безумная рука бога наложила его на саркофаг в болотистой низменности. Сам он лежал на боку, голова неловко расположилась на некогда белой подушке. Рядом налип одиночный клок волос, от которого в хлопок вдавилось умбряное пятно. Он попытался поднять левую руку смахнуть волосы. Рука двигалась медленно, словно сквозь кисель, потом замерла. Он слегка приподнял голову и глянул вдоль всей длины кровати себе за голые белые плечи. Несмотря на бьющий свет, ясно он ничего не видел. От груди его книзу, похоже, всего его обволакивала черноватая нитратная короста, сходная с хризалидой бабочки. Под этою темною поверхностью он ощущал влажный другой слой, что тепло вжимался ему в кожу, уютно и туго обволакивая его коконом.
Тщетно Хоррор старался подняться со своего ложа экскрементов. Кожа куколки лопнула, и от запаха он чуть было не лишился чувств. Из самой шеи он изрыгнул желтый восковой клей. Побежденный, пал он обратно в свою теплую тюрьму.
За ночь вокруг него выросли чудовищно огромные маки, пыточного цвета розы и белые, как боль, петунии. В ногах у него дала из темного мотка побеги крапива. Сорняки притупляли металлический пощелк говняных мух. Повсюду на поверхности корки сновали жуки-навозники.
Сквозь говно пробивались неоновые трубки, обернутые лысым гибким кабелем, и добавляли комнате своего горящего света. Мириадные фаланги ос захватили все верхние карнизы. Они роились у потолка, словно плотные волны черных волос. На миг он подумал, что обезумел и лежит с падшими солдатами в полях Фландрии, Ипра или Сомм.
Постель хихикала и вздыхала. Она вздымалась почти что разумною жизнью. Вот издала череду хвастливых флатусов, что зловеще разнеслись эхом по всему помещению в поисках выхода.
Огни сотряслись, и от постели поднялся накат пара. К нему все возвратилось. Он вспомнил, как собирал к себе поближе клизменные мешки перед тем, как заснуть. А в теплице ночи они лопнули.
Содержимое клизм осело на нем. Температура стимулировала рост растений. Под грудью у себя он ощутил прискорбное шевеленье, и из ворочающейся массы выскользнула влажная роза.
Меж двух осциллирующих неоновых огней начал материализоваться дрожкий очерк, вроде гигантского раскрашенного вигвама. Комната билась белым, чуть не ослепляя его. Вздрогнув, он опознал в очерке богиню-демоницу Аммут, Пожирательницу Мертвых. Богиня с громом надвинулась. Фосфоресцирующий жир слоновьих ляжек ее смещался и колыхался с яростной неуклонностью. Она доковыляла до неона вокруг изножья его кровати, а затем остановилась пред ним. Передняя часть у нее была крокодилья. Задняя – гиппопотамья. Середина ее была львиной. Долгая крокодилья челюсть осклабилась ему сверху вниз, и могильная вонь ее дыханья затмила даже зловоние номера.
Хоррор вжался в подушку, его ныне сферичное лицо стало совсем детским. Переливчатый жук-навозник с хромовой спинкой прополз ему по голове. Он захныкал и тихим печальным голоском прошептал:
– О Мать-Еврейка, О Мать-Еврейка, Израиль, я сын своего отца. – Он взглянул снизу на демона, а та ткнула нефритовым пальцем в его кровать и рассматривала его озадаченно. Голос Хоррора окреп, когда он продолжил: – Существо, широкое в шаге, кто приходит из Гелиополиса, я не причинял Зла. Нет в животе моем беззаконья, нет во мне злых козней.
