Ебаный еврей лишает меня жизни.
Он разразился ломаною речью.
– Совсем не рай, но…
…Погребенный мерзавец правит мессу…
– …в той грязи, убожестве и прочем…
…он свершает последнее таинство…
– …Был милый ангел, и его…
…Евреёб; Живи убивать.
– Мне не хватает очень.
Правда, всё правда.
– Его мне не хватает очень.
Мы кончаем свою жизнь в пузыре хаоса; вполне уместно, что и начинаем мы ее так же.
– Ебать всех кулаком, убогие ебучки…
Сокрылось все – все кончено, и на костер меня несите.
– …что кружит, то и возвращается на круги своя…
Тризне конец, лампады все гасите.
– Понимаешь, о чем я?.. – Хоррор с трудом размашисто подмигнул. – Каплю от кашля? – Он погрузился в тупое молчанье, страсть трачена, внутри лишь движение. Он в ожиданье ждал. Погодя сколько-то, казалось, растянувшееся навечно, он выгнул свою бледную голову. В нем вскипала тошнота. Уста его исподтишка раскрылись, и голос изнутри проверещал:
– Заколебись до смерти!
Самое последнее, что помнил лорд Хоррор, – еврейская рука целиком переваривалась в кружащей воронке белой кислоты, изливавшейся из его мертвого рта.
В ином районе города Менг одной своей ручищей туго обхватил живую крысу. Та сопротивлялась и укусила его, прочертив по его указательному пальцу синевато-багровый шрам.
– Ах ты маленький ебучий говноястреб! – проворчал он. Он сжал хватку туже и впихнул тонкое лезвие своего ножа грызуну в загривок. Лезвие счистило немного кожи. – Поделом тебе! – Менг отвел нож, и крыса дернула головой. Он вогнал лезвие обратно в крысу, чпокнув ей левый глаз. Тот повис у нее на морде на одинокой тонкой пленке. В отвращении он швырнул дохлого грызуна в угол комнаты.
Затем приподнял ногу и громко испустил ветер.
– Лови-ка! – в чистом экстазе завопил он.
У него на шее позвякивало ожерелье из конских яблок. Он запек их кольцо до твердости грецкого ореха, осеменил кусками аметиста, нефрита и жасмина и перевязал все вместе кожаным шнурком. Под ожерельем грудь его была гола. Висячие груди с накрашенными венчиками сосков болтались до колен. Где-то поперек туловища на нем имелась буйволиная мини-юбка поверх психанутых клешей из спандекса. Он запел:
Жил в Дикси дед —
В семнадцать лет
Забить пытался гол он.
Но, как ни пни,
Наклал в штаны
И ходит нынче голым.
В зеркало он посмотрел на брата своего Экера и подмигнул.
– Ностальгия забодала. – Все внимание свое он вновь обратил на собственное отражение. Стекло не лгало. Призрак Времени коснулся его недурно. Он вынул тюбик блеска для губ и нанес восковитую субстанцию на веки. – Помнишь свалку костей Жида Яры?
Жиду Яре нравилось лопатой грести мусор в ревущие бойлеры. Быть может, он считал, будто этим компенсирует кончину своей родни в войну. Одним долгим жарким летом близнецы вместе с Хоррором вернулись на север Англии, и лорд заставил Менга на полставки работать на свалке в Майлз-Платтинге. В первый же день на работе Менга приставили к бойлеру для сожженья дохлых собак. Тех отыскивали на помойках люди Долли Варден. Жид Яра за каждую собаку давал им по шиллингу, за щенков – по шесть пенсов. Раз или два в день он приходил с большой стеклянной банкой, сгребал в нее жир, натекший с кремированных собак, и разливал его по бутылкам. Бутылки тоже поступали с мусорных куч. Выгоды он никогда не упускал. Всем рассказывал, что это масло – лучшее средство от всех болезней. От порезов, синяков или царапин применять его он рекомендовал наружно; от хворей и недугов всевозможной природы советовал пить. Хитроумный четыре-на-два сколачивал себе целое состояние за лето, когда Ируэлл и Медлок застаивались, и по террасам трущоб Майлз-Платтинга проносились скарлатина, коклюш, круп, менингит и тысяча других хвороб. Даже по ценам Жида Яры покупать собачий жир было выгодней, чем оплачивать счета врачей. А настала зима – и Хоррор обтесал Жида Яру, как полагается. Милостиво дождался холодов – вдруг средство старого еврея подействует.
– Его Начальство сказал, что ближе свалки в Англии к Аушвицу ничего не бывает – она ему напоминает то место, где он нас нашел.
– Это собачья философия Хоррора, – ответил Экер в смысле комментария. Свалку он помнил очень смутно. – Если это нельзя съесть или выебать – нассы на него!
– Он скоро позвонит.
– Не сказал, когда. – Экер придвинул стул к окну. Раму он заклинил полуоткрытой и укрепил парой старых нейлоновых чулок Менга. – Просто говорил, что сегодня выйдет на связь. – Со своего поста он мог наблюдать ежедневное пешее перемещенье по мостовой внизу. Эти довольно бесцельные изыскания вошли у него в привычку, как только они с Менгом неделю назад приехали в Нью-Йорк. Хоррор был весьма конкретен – из квартиры никуда не выходить. С кафе внизу договорились о пропитанье для них. Горячую еду им регулярно носила светловолосая официантка и оставляла за дверью.
Чтобы чем-то заняться, они без конца смотрели кабельное телевидение. Поздно ночью слушали по радио «Золотые хохмы Большого Яблока для зрителей гонок подводных лодок» Алана Фрида. В коридоре Менг расставлял ловушки для ночных крыс, заполонявших здание, как чума.
Шестиэтажное жилое строение из бурого песчаника через дорогу нависало над лавками – неотличимое от того, где квартировали Менг и Экер. Таков был почти весь Манхэттен. Мрачные монолитные чушки бетона, по-городскому нищие, прибежище для тысяч семей. Экер предполагал, что Хоррор снял это жилье, потому что дешево.
Он знал, что Его Лордство на исходе. В Южной Африке у него сдало здоровье. В последние месяцы он какое-то время провел в швейцарской больнице – и пытался этот факт вообще-то скрыть. Когда же его спрашивали об отсутствии, он списывал визит на «несколько дней восстановленья на ферме здоровья». Свои мысли Экер Менгу не поверял, однако знал, что Хоррор сдается своему старому противнику. Он был серьезно болен.
В последние полгода лорд до крайности отошел от повседневных занятий. Несколько скверных деловых решений, ему вовсе не свойственных, существенно подорвали его финансы. Менг бодро говорил, что Хоррору не удается держаться вровень со временем. И это было тоже правдой. Он разленился и преисполнился самодовольства насчет совладания с новой техникой. Подобная замнутость, полагал Экер, и стала главной причиной, почему «Сеть Би-би-си» не продлила ему контракт. Без прежнего фанатичного огня и импровизаций его программы потускнели. Он стал невероятно неуклюж. Момента больше не чувствовал. Экер надеялся, что Нью-Йорк одернет и вернет его, не даст потерять последнюю его франшизу на «Радио Ёханнесбёрг».
После того, как он небрежно допустил, чтобы его антисемитизм стал чересчур публичен для Правительства, его лишили всех британских пенсий и почестей. Скандал завершился депортацией в Южную Африку. Затем последовала конфискация его британских активов. В изгнанье за ним уехали Менг и Экер.
