Как часто цитируется, однако редко понимается замечание Клее: что он, рисуя, «выводит линию погулять». С годами, после 1930-х, Хитлер совершенно ревизовал свое мнение о Клее. С тем, что Клее способен лишь на детское владение линией и видением, рядящееся в интеллект, он давно уж смирился. Вспоминая письмо поклонника, которое Пауль Клее написал Хэрри Кларку, – его он обнаружил в бумагах покойного художника, – Хитлер позволял своим устам раздвинуться в сухой усмешке. Свидетельств тому, что Кларк ответил Клее, не обнаружено, и Хитлер мог запросто воображать, что чувства ирландского художника к Клее были несколько менее чем почтительными. Кларк вполне корректно, похоже, подразумевал, что переписка меж ними окажется односторонней. Ну чему Клее мог научить Кларка? Определенно ничему в смысле элегантной линии, создания таинственной двусмысленности или способности ухватить движение интеллектуальных качеств повсюду на свете. Если судить по его искусству – и в отличие от Кларка или Хоторна – Клее очень мало разбирался в том, как на мир может повлиять эффект нравственной спеси. Из-за природы их искусства четыре эти художника рассчитывали на апокалипсис. Клее, неизменно наивный, – отнюдь. В этом отношении он напоминал Хитлеру Спинозу, который свел человеческий опыт желания и нравственных обязательств к чисто количественным потокам энергии, что на странный манер предшествовало Фройду.
На Луне, в уме Хитлера четыре эти художника разделяли еще одно видение: Хитлер помнил, как Айнштайн говорил ему: «Я вместе с Шопенхауэром верю, что один из сильнейших мотивов, побуждающих человека к искусству и науке, есть бегство от повседневной жизни с ее болезненной грубостью и безнадежным унынием, от оков собственных вечно-изменчивых желаний. Тонко закаленная природа стремится сбежать от частной жизни в мир объективного восприятия и мысли: желание это можно сравнить с непреодолимой тягой горожанина сбежать из его шумной, тесной среды в тишь высоких гор, где глаз привольно бродит по силуэтам, на вид как будто созданным навеки».
Ну вот, пожалуйста, думал Хитлер: если транспонировать Природу на душу и интеллект Человека, все выглядит уныло. В мире художников присутствует толика метода – но совершенно никакого содержания. Мир полностью лишен художников с истинным видением. Не стоит читать ни единого критика – как и смотреть работы хоть какого-то художника, чьи картины имеют значенье для тех времен, в которых мы живем. Однако повсюду галдят красноречивые свиньи, возвышая хряцкие свои близорукие голоса в восхвалениях посредственности, усасывая всех в свою веру в пятый сорт. Наобум откройте любой художественный журнал на свете: вы увидите высокотехничные репродукции художеств, созданных шарлатанами, и критику, написанную дураками. Один дурак превозносит шарлатана. Другой дурак подпевает первому, и вдвоем они уже образуют движение. Один шарлатан, разжившись заметным успехом, поощряет других шарлатанов. Двенадцать дураков аплодируют и суют руки в карманы. Вскоре дураки и шарлатаны уже процветают. Каждый день в художественных галереях и музеях по всему миру дурак пытается продать шарлатана другому дураку. Воедино сливаются художественная коммерция и критическое чванство. В монетарном будуаре связующий вокабуляр, общий как для дурака, так и для шарлатана, кульминирует на поистине значимом уровне.
Сквозь Хитлера струилась боль, нескончаемая. Казалось, плоть и кости его тела между промежностью и основанием его фаллоса – в хватке закованного в латы кулака. Под собою он смутно замечал, как в безумном бреду своем ворочается Разящая Рука. Луна оставалась всего-навсего треснутым зеркалом спиралей и башен. Пот мешался со снегом.
– Наконец-то, – проворчал Хитлер, – заканчивается моя Nacht des Grabens.
Он был стручком, отторгаемым от стебля ядовитого цветка. Судном, покидающим звездный корабль. На его нагом тулове лопались пузырьки спермы, их мандариновые и абрикосовые сердцевины заполняли пористые дыры его кожи. Жгучая боль в промежности едва ль облегчалась диким натиском снега, сдуваемым с Альп за Луною. Когда миновал он последний слой туч, окружавших Землю, – когда притих даже далекий рокот Разящей Руки, – случился великий выверт. Он ощутил, как кровь отпала от пореза в его туловище. Казалось, что кожа его складывается снова и снова, словно вокруг его раны смыкались цветочные лепестки. Хитлер отплыл на свободу от главной жилы Старины Разящей Руки.
– Поистине мы der Untote. – Голос его оставался спокоен. – Этот Stunde – я свободен!
Через небеса, колеблясь, перемещалась снежная луна. По ее же траектории за нею кралась волчья луна. Вселенная бежала черным, пурпурным и оранжевым. Солнце низко развесило тонкий свой полумесяц над розовым закатом. Лимонные облака сложились в ятаган. В шестистах милях над землею магнитные частицы кровоточили сквозь Зоны Ван Эллена, к северу образуя Аврору Бореалис, и цвет ее был преимущественно кармазинным, к югу – Аврору Австралис, и ее цвет был преимущественно кроваво-золотым. Отбившийся от нормы источник со льда внизу подавал в Авроры волны света, неуравновешенного и мертвого.
Последовательность небес перемещалась пьяными турбулентностями. На базе Северного полюса в свете Бореалис, на фоне снега с напряжением сияла конусоглава Старины Разящей Руки.
Срубленная, насытившаяся, мучимая туша его раздулась на много миль тундры, и Разящая Рука позволял ее энергии стекать впустую. Мертвые животные и птицы, высосанные из воздуха всего мира, были замерзшими щепками в тесте его плоти. В небе висело бесчувственно кварцевое солнце, чуть не мертвое, слишком слабое, дабы питать горючим ономатопоэйную длину Разящей Руки.
Свет от луны – цвета пенициллина, изменчивый, будто ртуть, стекал в единственный разумный глаз Разящей Руки. Глаз этот, крупный, как сосок из гофрированного коралла, слал реактивные струйки молока в откидную челюсть рта Разящей Руки. Язык Разящей Руки, полный податливого мясного сока, тупо наваливался на его скошенные зубы.
Почти все его тулово, свернутое кольцами, лежало погребенным в эпидермисе мира. Оставшееся сверху оседлывало океаны, оборачивалось вокруг экватора, словно призрачный змей Мидгарда, изгибалось в великие леса Бразилии и Уругвая и проталкивалось сквозь земные города.
Он сидел на земном шаре с усталой завершенностью. Под складками плоти, окружавшими шишак его головки, в мягком гнезде произрастали сырные головы плесени. Ледяные черви, мертвые или плененные, прорывались сквозь кожу его. Неутихавшая борьба с его анимусом сотворила в нем предельное усилие воли – он расколол мир навсегда. Он ощущал, как дискорпорируется планета. Земля разойдется, части ее отплывут в пространство прочь друг от друга.
Разящая Рука попробовал покончить с нечестивым своим альянсом с приверженностью чести и благородству. Освободить Хитлера от экклесии эроса и агапе, чистое отпущение греха, комплексов, неврозов, парадоксов и психических треморов – все это идеально завершило его собственное существование.
Он мыслил и грезил. Он ясно помнил, когда сформулировались аберрации Хитлера: его нездоровая одержимость искусством и его крайнее желанье навязать миру собственные неискоренимые и несостоятельные стандарты.
