Первые заметные стадии роста его пениса, всего на несколько дюймов, случились в тот день, когда Хитлера достигли слухи о том, что друга Пикассо Аполлинэра после знаменитой проказы с Моной Лизой допрашивает полиция. Пикассо попросили выступить репутационным свидетелем поэта, но он не бросился Аполлинэру на выручку, а отрекся от него. Это для Хитлера было сродни Святому Петру, отвергающему Христа (даже Бунюэлю была противна легендарная способность Пикассо не придерживаться принципов). В тот день, незадолго до начала Первой мировой войны, Хитлер поклялся стать всем, чем не был Пикассо. Он выступит против фальшивого искусства и критической спеси. Из холокоста пламени и серы воздвигнет он твердь, свободную от ханжества. Катарсическая художественная война охватит миллионы.
Разящая Рука полуопустил кожу на глаз, прикрыв яблоко и отсекши сверкающий снег. С уст его сорвалось холодное дыхание. Мимо плыли ледяные глетчеры, нескончаемая банальность мусора – в Арктику, ныне различаемую смутно. В своем завершающем видении он прозревал дальний полюс грез, окруженный плато синего льда, снег там чисто выметен. Вскоре он отправится в странствие по темной реке Исс, навстречу невообразимому зверью, что ждет в конце реки красных людей с Гелия в их последнем прыжке к небесам.
Старина Разящая Рука почти что целиком, через контакт с Хитлером, познал множество видов надменности – как в себе, так и в других. Однако не мог он назвать более всепоглощающее, более презрительное, более безжалостно злое высокомерие, нежели то, кое практиковали авангардные художники и радикальные интеллектуалы, лопавшиеся от суетной страсти быть глубокими и непостижимыми, трудными и способными причинять боль. Разящей Руке приходилось целыми неделями пребывать в обществе столь жалких людишек, уныло внимать Дюшану, Дягилеву, Канту и Хитлеру, которые пренебрежительно толковали о преимуществах одного художественного движения над другим; о философических отвлеченностях, обсуждаемых невнятными метафорами. В свою очередь, над этими людьми, забавляясь, с негодованьем насмехались некоторые филистеры. Сомнений не было – именно эти жестоковыйные первыми подбрасывали дровишки в адское пламя, на котором едва не изжарилось Человечество. В беседе с Хитлером что-то подобное говорил Франц Верфель, и Разящая Рука едва не разодрал в клочья ткань Хитлеровых брюк в рьяной своей поддержке – он подрос на двенадцать дюймов примерно за столько же минут.
Изо всех философских аргументов Разящая Рука предпочитал Спинозов, чей ответ на загадку существования был таков: «Всё существует; существует по необходимости в бескомпромиссной взаимозависимости». Последующая метафизика обладала для самопонимания Хитлера некоторыми тревожными оттенками. Рассудок может быть отличительной чертою людей, однако все в мире выражается и как идея, и как физический предмет. Монизмы Спинозы выработали крайне парадоксальное представление о человеческой личности. Индивид – он вовсе не индивид. Стало быть – и все остальное тоже. Самость, отдельность и самодостаточность личности – все это Спиноза, казалось, отрицает; и Человек как часть Природы, похоже, – не важнее простой черты в общей системе вещей: скал, камней и деревьев.
А вещи есть. Кроме того, они – лишь совокупности молекул: спорить имеет смысл лишь о размерах, крупней или мельче.
Старина Разящая Рука резко гавкнул. Вниз каскадом посыпались снежные глобулы кармазинной жижи. Он чувствовал в себе остатки восприимчивости Хитлера; крепкое натяжение воли его. Из мясной челюсти в полые пустоши разнеслись слова Шопенхауэра: «Мир сей, эта сцена с ее мучимыми и агонизирующими существами, кои могут длить существованье свое, лишь пожирая друг друга; где каждая прожорливая тварь есть живая могила тысяч прочих, а поддержанье себя – череда мучительных смертей; где способность чувствовать боль возрастает вместе со знаньем, а следовательно в человеке достигает высочайшей своей степени». Вся длина Старины Разящей Руки изогнулась, елозя в глубины земли. Последние эти слова обернулись вокруг ледяного грезополюса, просачиваясь в хладные глуби снега или барабаня по бескрайнему космосу.
Он отпустил в паденье кристаллизованные сгустки крови. Снег легко поглотил их. Шопенхауэр в ужасе отвернулся от мира, где воля к жизни правила всем, подобно злому и кровожадному духу; он не мог этого выносить. Его душило страданье бытия.
В сем отвратительном архиве боли Хитлер звал себя Одиноким Скитальцем Из Ничто. Он сосал пастилки. Произносил нескончаемый монолог. Умственно, казалось, он связан с неисчерпаемым вакуумом за пределами пространства. В мире убийц и умиральцев он был метафизик.
Со Старины Разящей Руки слетел, мерцая, зловещий разряд статики, словно бы заблудшие души, говоря на языках, сделались зримы в мерзлом свете. Молекулы сговорились создать нечто называемое «жизнью»; однако раздельность была иллюзорна. Существовали всего лишь степени осознанности, степени просветленности: больше света или меньше света; ярче иль тусклей.
Материя влекла себя.
Функцией осознания было отражать воздействие энтропии.
Эволюция форм жизни была рефлекторным действием со стороны вселенной против встроенного в нее распада.
Иллюзия эго упорствовала, хотя само по себе оно никакой цели не служило. Какая разница, каким эго воображает себе мир или предназначение этого мира?
Изо рта Старины Разящей Руки вырвался нахлыв пузырьков – сперма золотых рыбок. Человечество – в том мире, что был им создан для себя, – действовало согласно законам физики частиц.
По-прежнему плюхаясь по поверхности Земли, смурое тулово Старины Разящей Руки начало испускать атомизованную дымку. Морфогенетические поля, что направляли и контролировали его громадный рост, боролись за поддержание равновесия; однако поля эти – незримые вихри и брызги, завитки и гроздья, а также вращавшиеся цилиндры силы – справиться с задачей не могли.
Дымка, подымавшаяся от его поверхности, выстреливала зазубренными потеками в пространство; полихроматическая спермь, готовая кануть в любую поджидавшую расщелину, подхватиться снова порывом сил, лежащих за гранью материальной реальности: дабы надежней и целенаправленней воскреснуть новыми и усовершенствованными формами, в среде поблагоприятней, чем у Хитлера.
Демонтажники быстро принялись разбирать его структуру.
Свисающий ствол мозга, лишь накоротко получивший власть логического рассужденья, ощутил, как его атакует миллион крохотных щупалец смерти.
В глубины его тела яростно забил свет, вызванный к жизни той свободной энергией, что высвобождалась из его химических связей: фотонный пеан, бивший из земли вслед за Хитлером, подобно закодированному сигналу бедствия. Словно завершающий полет кратного дня лучезарности бабочки, по мере того, как слой снимался за слоем, оргазм способности ощущать, орально дарованный Разящей Руке за тысячу и одну ночь спермоиспусканья, начал таять.
Что воображали люди, никакого значенья не имело. Разящая Рука не мог винить своего ныне быстро убывающего владельца— убывающего как во времени, так и в памяти.
Хитлер лежал в ране на сердце всего человечества, не только в сердечных ранах евреев. Он стал символом, напоминающим миру, что семена жертвоприношения залегают в слепо наследуемом поведении.
