По правому глазу Старины Разящей Руки проплыло слабое бирюзовое мерцание, усеянное детскими тучками. Его откидной рот бился быстро слабнувшим пульсом крови. Холокост был вызван затаившимся в человечестве пороком. Евреи винили Хитлера, поскольку им не нравилось, что им слишком часто напоминают, кого винить за гоненья на них.
Слепой расистский ужас жил во всех соседях. Человечество со своей стороны винило Хитлера по той же причине – дабы забыть. Антихрист дал и угнетателям, и жертвам их легко покоиться во сне. Хитлер был для них козлом отпущенья столько, сколько его полагали мертвым. Им становилось неспокойно от мысли, что он мог дожить весь отпущенный ему сорок за пределами Бункера. Если он жив, он избегнул человечьего «суда»; утешительная ложь сим может развенчаться, Иисус Христос претерпел зримую смерть – очевидно, его последователи и бенефициарии ощутили нужду в том, чтобы его воскресить. А вот Хитлер зримо не мёр. Ощущалась потребность выследить его, хотя бы – выследить его призрак.
Искусство? – вялая перистальтика заполнила рот Разящей Руки тошниной. Rattenschwanzdarum! Хитлер искренне ценил его, но использовалось на самом деле оно всего-навсего как некая ширма, чтоб убедительней выглядели фокусы. Запад пришел на Восток сражаться между собой – а не с Хитлером. Он дал им возможность протопать по всей Европе, ограбить Германию, лишив ее всех ученых и ее передовой технической культуры, и свел их лицом к лицу. Дрались они из-за Хитлера. С ним не встретились, ему не бросили вызов, его не проанализировали – но затаившийся, непредсказуемый импульс оставался по-прежнему. Новый Порядок Хитлера установился не так, как он его планировал, а так, как подобного слепо желали массы.
Формировались другие Разящие Руки без счета: дымные очертания, едва видимые в морфических полях. Кратко обретая цельность, каждая форма усвистывала в космос. Формы сами были полями и обучались новым паттернам. Их влекло в иные области времени и пространства – дожидаться долгой бьющей струи спермы.
Старина Разящая Рука икнул. В существование вырвались десятки прочих копий его самого.
Челюсть его работала и растягивала мышцы. В бледном нёбе его рта таяли нервы, шедшие от мозга. Сквозь коралловый сосок проходили зеленые вещества и галечно-серая печень.
Наконец туша его прекратила вбуриваться в лед, легла тихо и исчезла. Ее лишь заменила череда пылающих круговоротов.
– Das neue Leben! Das Leben kehrt sich einen Rattenschwanz darum, were es lebt!
Хитлер срыгнул во тьму. Земля сбоку от него была болезненным светящимся солнечным мячиком, и внезапную тьму он счел успокаивающей. Фиброзные штамбы основания Разящей Руки у его увеличенной промежности раздулись и взорвались. Растянулись и лопнули несколько эластичных прядей, что по-прежнему временно удерживали его притороченным к собственному пенису. Он был свободен. С ним оставался громадный конверт воздуха, уловленного, когда оттолкнуло его от Земли его низменным членом. Конверт этот незримо держался его – он полагал, его бессознательной волей, коя здесь, похоже, силою была ощутимой. Воздух был обернут вок руг с постоянным давлением и наполнен спорами и пылинками, а также иными земными детритами, оторвавшимися вместе с его убытием.
Там и сям болтались частицы покрупней, цветки с тянущимися следом корешками, головы грызунов и мелких перепуганных птичек. Мимо носа Хитлера, не сознавая перемены, пролетела электро-синяя терносливная муха и уселась на лепестки болотного бархатца. Многое нельзя было разглядеть, пока оно не подплывало достаточно близко – лишь тогда удавалось различить, что это, на фоне черноты перед ним. Сквозь сияние Земносвета звезды видны еще не были. Черноту смягчала лишь слабая опалесценция – результат того, что в конверт воздуха били солнечные лучи. Солнце, оправленное в черноту, как дикая рожа, нагревало воздух, отчего ему оставалось приятно тепло. Он сделал себе памятную зарубку: быть крайне настороже, когда сфера его закатится за обод Земли – а случится это уже скоро, – чтоб усилием воли греть себя, пока ночь не закончится.
Облегчение освобождения от собственного пениса было столь велико, что много часов он позволял себе просто дрейфовать в глубоком созерцании, раскинув члены в не отягощенном гравитацией воздушном шаре, смакуя в своем теле ощущение тепла и легкости. Но постепенно оказалось, что ноосфера – гомон людских голосов и взаимодействие мыслей, которые он притащил сюда с собою, включившееся, едва Разящая Рука его отбросил, мыслей, доселе дремавших на задах его ума, – начала накатывать на него потопом шума и требований. Голоса из истории обманывали его обвинениями и угрозами, либо умиротворяли масляными просьбами и шепотками инсинуаций:
– Кровь! Ты осквернил кровь!
– Как оно может себя воскресить без Урагана?
– Если я решу звать тебя Ахавом-Говноедом, ты ответишь: «Так точно, сэр!» – и скажешь мне спасибо.
– Там, где краду замысел, я оставляю свой нож – Микеланджело, поди не знаешь?..
– Я художник и не должен подлежать говну.
– Еби меня. Сунь ногу мне в жопу!
– Ваши зданья – единственное на что я готов смотреть…
– Апрель – жесточайший месяц…
– МЫ ЗНАЕМ ЛУЧШЕ!
– Я говорю нациям, о нациях и для наций…
– Только мудрецы могут противиться благородству!
– Жизни насрать, кто ею живет!
Пылающее солнце опустилось за Землю, и голоса вдруг оборвались. Огромный свет планеты погас. Вдруг появилось бездвижное саргассо звезд. Казалось, они так близко, драгоценности колец с пальцев всех мертвых девушек, и он поначалу решил, что они отпечатаны на глазах его, но постепенно к ним приспособился. У всякой звезды имелась своя личность – живая, она излучала жесткое чужое биенье. Целокупная их сияющая масса заворожила его. Почти вся ночь у него ушла на то, чтоб осознать: они над ним смеются. Некоторые плакали. Он ощущал, как его сотрясает вибрациями их хохота, и ему пришлось пустить в ход всю силу своей воли, дабы не растрястись окончательно. Эдак борясь, он, простой человек, за то, чтоб остаться цельным, сознавал, что от воли его едва ли осталось довольно для того, чтоб удерживать подле себя воздух и тепло, нужные ему, дабы оставаться в живых, и он уже боялся худшего – как вдруг настало утро, и звезды – с их издевательским хохотом – потускнели.
Следующий день он претерпел – с его голосами, – за ним еще одну ночь с ее хохотом, а затем вынес месяцы подобных мучений. Но он удалялся от Земли с некоторой скоростью, и чем больше увеличивалось расстояние между ним и его родной планетой, голоса снова становились слабым лепетом, слабым хохотом, подобным смеху звезд. Он рад был тому, что у него были дни – думать, – и наслаждался покоем. Но дневным интерлюдиям не суждено было продлиться долго. С дальнейшим отрывом от Земли воздействие ее дневного света постепенно прекратится, и его непрерывно станет окружать громкий всесотрясающий хохот.
В поле его зренья вплыл скорпион из пустыни Мохави – он подбирался все ближе и ближе. Был он недвижим и казался мертвым, но едва коснулся его ноги – ожил и быстро пополз вверх по его нагому телу. Добрался до рта и уселся рядом с губами на щеке. Шевельнуться он не осмеливался. Отныне он оставался совершенно бездвижен. Единственное значенье для него обрел его ум. Тело было столь же бесполезным, как кости для медузы, и чувствовал он только осознанье – сродни громадному бродячему оку средь звезд.
