Едва ль неделя проходила без того, чтоб какое-либо периодическое издание печатало ретроспективную статью или неподтвержденный отчет о новом появлении Хоррора в какой-нибудь забытой земле.
Пока разворачивались события вокруг Салмана Ружья-жди, «Нью-Йорк Таймз» под заголовком «ХОРРОР НАХОДИТ СЕБЕ НОВОГО ДЖЕССИ МЭТТЬЮЗА?» опубликовала жуткую нечеткую фотографию Хоррора, танцующего на крыше иранской мечети. В объятьях Хоррор держал чучело Мохаммеда.
Любопытство Экера вспыхнуло, когда «Телеграф» напечатала заметку о том, что лорд Хоррор в 1920-х повлиял на Т. С. Элиота после того, как поэт завершил свою «Бесплодную землю».
Он целый день провел в читальнях Британской библиотеки, пытаясь связать воедино противоречивые нити прошлого Хоррора. Их компьютерная папка на него была тонка, можно сказать, что и не было ее совсем. Похоже, рука цензуры стерла все следы его истории, но, как и в случае с запретным плодом, похоронить правду оказалось сложно. Изучая переписку Хоррора и Элиота, он без удивленья обнаружил, что к папке приколото приложенье – список индексов документов на «Джойса, Х.». Когда же он их запросил, служители за стойками не обнаружили и следа этих документов и принялись его уверять, что в номерах, должно быть, опечатки. Но в досье, мочежелтом от старости, он обнаружил несколько достаточно красноречивых предметов, включая японскую открытку от Тома Элиота:
Дорогой мой Хорэс,
как Вам известно, меня интересуют фашизмы как политическое проявленье нравственного уравненья. Для меня психопатология и романтика, явленные на политическом уровне, равны фашизму. Это болезнь XX Века. Его тошнотворная притягательность лучше всего понимается внутри ужасающей, мрачной сказки. Коя, полагаю я, есть метафора всей Вашей жизни.
Там имелась неопубликованная рукопись Юнити Митфорд, в которой содержался откровенный рассказ о ее романе с лордом Хоррором. Дело это скандализовало все британское общество, а позднее его раскопали, дабы дискредитировать Хоррора на его послевоенных процессах. Еще там была подборка писем, рождественских открыток и прочего, избежавшего тенет безопасности. Кое-где упоминался Хорэс Джойс. Другие были адресованы лично ему всевозможными знаменитостями, вроде Х. Дж. Уэллза, Энтони Пауэлла, Отиса Аделберта Клайна, Рея и э. э. каммингза, Уиндэма Льюиса, Уо, Хемингуэя, Фолкнера, Тэлбота Манди, Никцина Дьялиса, Хенри Грина, Дороти Паркер, Кэтрин Л. Мор и прочих.
В той же папке лежало письмо, посланное Элиоту Д. Х. Лоренсом из Германии:
Мой маленький сумчатый (как, я полагаю, тебя называет Эзра),
в тот миг, когда оказываешься в Германии, понимаешь. Ощущенье пустоты – и отчего-то опасности… Сам воздух передает это ощущенье опасности, причудливое щетинящееся чувство жуткой опасности. Что-то в германской расе неизменно. Она белокожа. Стихийна и опасна. Не так давно на одной из вечеринок Гёринга в Райхстаге я встретился с Хорэсом Джойсом и его женой. Вокруг него витает отчасти такая же атмосфера. Вокруг него жужжат и щелкают положительно диким манером неодушевленные вещи. Его сопровождает озноб мясницкой лавки. Чем скорей он навсегда покинет Англию, тем безопасней я буду себя ощущать. Вполне неаппетитный человек.
Из тем, прослеживаемых в тех письмах, одна, похоже, сводилась к апокалиптической черте, отмеченной Лоренсом: Хоррору как физическому синониму звука. Всякая личность, встретившись с ним, казалось, переживает отчетливую слуховую галлюцинацию – подводный гул, прошедший огромное расстоянье и ныне приглушенный и таинственный, щелканье громадных клешней, всхлипы маленького ребенка, взлет самолета, ветер по безлюдной пустоши, камень, падающий в глубокий колодец. Хоррор будто бы имел способность подключаться к некой подсознательной фобии у них в душе.
Экер вспомнил, как лично он к нему впервые приблизился.
В Аушвице через центр Лагеря А шла дорога, называемая Лагерштрассе. Вдоль нее выстроились громадные кубики, по обе стороны – длинные каменные бараки, в каждом всего по два окна. Мимо них вот, помахивая прогулочной костью с платиновой рукоятью, и вышел с «Луга» лорд Хоррор, по щиколотку в грязи, что краснее была почвы галилейской. Его сопровождал духовой оркестр – выколачивал из своих инструментов громкий пророческий ритм освященья.
– Младенцы навсегда, – свистяще прошипел лорд Хоррор. – Сгнои господь их крохотные мертвые душонки!
Лорд Хоррор остановился перед молодой женщиной.
– У вас в глазах я вижу большую силу, дитя. Позвольте вашу ладонь, и я посмотрю, что она имеет сказать.
Хоррор склонился над нею, гребень его дико пылал.
– Да, я вижу, что вы отсюда непременно выйдете. Как – сего не знаю я, но вы станете одной из тех немногих, кто вновь узрит свободу. Помните, вы никогда не должны терять волю к жизни. Сражайтесь за свою жизнь – или с вами будет покончено очень быстро.
– Komm schon du verstunkene alte Zitrone!
Выплыв вперед, прекрасная молодая светловолосая любовница доктора Менгеле Ирма Грезе замахнулась. Ее хлыст из бычьей шкуры рассек край скулы ребенка, плоть широко расселась. Она пнула девушку в спину. Когда дитя упало, госпожа Грезе резиновой дубинкою принялась бить ее по голове. В нее вонзил зубы злорадный пацапс. Временно удовлетворенная, Ирма оперлась на свою прогулочную трость с рукоятью из слоновой кости.
Вонючий старый лимон – да, подумал Экер, возможно она именно такова.
Муссульман, рука – что у скелета, голова – хаотично трясущийся череп, незаметно отвлекся ногою лорда Хоррора. Тварь случайно наткнулась на Бельзенского Зверя, и та тут же забыла о ребенке у своих ног и принялась демонтировать бессчастного мертвомальчика.
Таким вот украдчивым манером Хоррор защитил истинность собственного пророчества.
Кто на самом деле мог бы угадать, о чем он думал?
А звук, который Экер уловил от лорда Хоррора, был шумом тока крови, бурною рекой стремившейся по его венам. Пурпурно-алой ебли. Дикий, эротичный и зачарованный. Сама суть жизни мира.
В костях лорда Хоррора жила будущность.
Экер размышлял, что, за исключеньем его самого, лишь лорд Хоррор и Менг оставались живыми свидетелями мира, кишащего Judenhäuser Аушвица. Однако часто ли у них с Менгом правительства или историки консультировались по поводу Холокоста?
Никогда.
Их мненья и их мировоззренье не были переносимы.
Убийство евреев производило собственную свою динамику – и ее нипочем не привести в порядок «хорошим вкусом».
Дальше по той тропе находился рецепт грядущего геноцида. Зоны убийства были стихийны и заразны – а часто и возмутительно смешны, пусть и выборочно. «Шуточки» Менга ценились по обе стороны. В конечном итоге, они отражали мир как он есть, и кому тут лучше знать? Явно не тем грезам моралистов об исполненьи невозможных желаний.
Художественное произведение, в котором можно отдать должное Холокосту, первым своим принципом должно избрать разбиенье хронологии.
