Человек исторг немного непереваренного бензина обратно в бак Херби. Фары автомобильчика кратко мигнули, ожив.
– Merçi, – выдохнул Херби.
– Довольно, – велен Рыло, отдергивая еврея от трубы. Его чужеродная форма ферментировалась. Из рук порхала пылью осенняя листва. Множество ног его целилось. – А вам, ребята, лучше подтянуться, если хотите опять увидеть Иерусалим.
Каждый еврей был интимно связан со своим соседом толстой хлопковой веревкой, пропитанной парафином. Веревками были туго обмотаны их тулова, и только ноги оставались свободны.
– Ну-ка живей… – обратился Рыло к своему личному составу: тот разбредался, и все естественным порядком выстраивались в очередь, готовясь продолжить свое путешествие. – … до Суковатого конца и Моновица всего двадцать миль. Мне нужен от вас ровный легкий галоп, никакого расслабона или нарушенья очереди, а чтоб двигались с огоньком… – Рыло вывел человека со вздувшимся животом во главу линии. Вынул большой коробок спичек. Взял одну и чиркнул ею. Голубой огонек забился в непосредственной близости от человека, и по всей лини евреев пробежала волна ужаса.
Херби старался припомнить уместную цитату из Хуссерля. Но на ум взбредал только «Кайрос и логос» Одена: «Коли глазам мы верим – замечаем: язык на истину наводит тень». За разъясненьем своего нынешнего затруднения ему придется обращаться куда-либо еще. Не в духе ль Дерриды уместнее считать сие иронией?
– Чакра-аборты, – воззвал Рыло, подъяв еще одну зажженную спичку. – На счет три.
Нога его притопнула три такта.
– Карачо, Карачо, – завопил он.
Как говно с палки, как летучая мышь из преисподней, словно свора коней в лихорадке, стадо бизонов в панике, Рыло и его ватага евреев снялись в клубящейся туче алой пыли и с грохотом вывалили из переулка Кьеркегора, а ноги-поршни их ходили в единой насекомой линии – все они рвались к Хумбольдтовым горам, и Рыло заорал:
– Хай-хо, блядь, Серебряный, пашшёл! – вслед за чем и сам сокрылся в дымке Дахау.
Данте, достигши замерзшего озера Коцит в девятом и нижайшем кругу ада, обнаружил там Люцифера, падшего ангела света: тот был вморожен в лед.
Все миры взаимосвязаны, подумал Херби. Факт есть лишь данник воображенья.
– Блямка-блямка-блямка.
От звонящего колокола Херби подскочил. Ну что еще явилось задерживать мой поиск и в дальнейшем? – спросил он сам себя.
По дороге, блямка-блямкая, ехал передвижной крематорий, заимствованный в Бухенвальде. Камера сгорания в кузове фургона была невелика. И внутрь уже было набито столько тел, что выпадали концы горящих конечностей, мусоря собою на дорогу. Руки, ноги, стопы, кисти валялись, как лошажий помет, по всему пути следования. От них подымались длинные языки пламени и жареного дыма. Некоторые были черны; догорели до корочки.
– Трупоносам к проходной. – Херби едва не оглушил приказ, грянувший из системы громкого оповещенья.
Пленники маршем смерти с военною песнью на устах шагали мимо и орали своим охранникам-эсэсовцам:
– Мы сегодня, завтра вы.
– Газку не поддадите? – учтиво спросил автомобильчик у Lagerführer-а.
– Ага, прыгай в фургон, пиздомордия, – сухо ответил ему офицер.
Херби воззрился на лязгающий крематорий. Это вряд ли, подумал он. До Хоббзова Дворца Бестелесности должно быть не так уж и далеко; а там обитает Ифрит Дахау. Он доберется туда медленно. Вскоре уже объединенные анимус и анима Бытия сядут за его баранку. Смысл всего его существованья станет ясен.
Шопенхауэр писал: «Способность чувствовать боль возрастает вместе со знаньем, а следовательно в Человеке достигает высочайшей своей степени».
В романе «Симплициус Симплициссимус» X. Я. К. фон Гриммельсхойзена появлялась загадочная фраза: «Такие дела». Как уместна она в его нынешнем положеньи!
Полумильное путешествие ко Дворцу заняло у него два часа. Когда же приблизился он ко гнезду Ифрита, вся ходовая часть его болела, а выхлоп выдохся.
Он с трудом протащился мимо последнего кирпичного крематория, топившегося коксом, где «нечестивое пламя Дахау» подскакивало на дюжину ярдов над дымовою трубой мертвецов. Группа заключенных выводила заключения из очертаний вырывавшихся клубов дыма: что за пленника сейчас кремируют.
– Этот, должно быть, Свидетель Иеговы, смотрите, как змеится.
– Ерунда, вы разве не заметили сторожкую сущность, на миг зависшую в воздухе? Явно еврей, причем с полным комплектом золотых зубов.
Херби впервые заметил, что поверхность дороги под его сдутыми шинами превратилась в крематорский пепел.
Попасть во владенья Ифрита можно было сквозь ажурные железные врата, украшенные рядом нотных знаков. Херби подъехал, и створки распахнулись; он прополз в землю за ними.
С окончательным содроганьем и взглядом в широкое синее небо выехал он на дорожку поперек раскидистых зеленых лужаек. Стриженную траву нарушали только огненные ямы там и сям, верхушки вкопанных печей, да несколько детей, сжигаемых на пне сассафраса. Два маленьких мальчика были распяты на его тонких корнях. Еще двое жарились до смерти. От них было всего несколько ярдов до ручья с резко пахшей родниковою водой, лопотавшей в каменную колоду под строгим бронзовым изображением Элис Лидделл, которая, ввиду выпадения чрезвычайно женолюбивого пепла жутко походила на Карла Маркса.
Под колеса Херби бросилась группа «муссульман» – людей сломленных, позволявших делать с собою все, что угодно. Проезжая по ним, он слышал, как трещат под ярким солнцем их ссохшиеся кости. Чтобы ехать дальше, требовалась вся его решимость – после того, как он пригасил все свои лампы. Затем его обуяла тишь – и он понял, что наконец-то добрался до жилья Ифрита. Окажется ль Ифрит Томасом Хоббзом – иль, быть может, изувеченным потомством самого Старого Хоба?
Инстинктивно поднял он взор, рассчитывая узреть достославный оплот с башнями из обсидиана и рубиновыми и изумрудными бастионами, возносящимися к неустанным небесам. Обиталище, достойное Оракула Дахау.
А вместо этого Херби оказался перед крохотной деревянной лачугой, выстроенной абы как. Ее переднее крыльцо выходило на плац из утрамбованной грязи, заваленный мусором и заросший бурой ниссой. Ее каркас прогнил, а вокруг ощущалось опустошенье. На деревянных качелях валялась дохлая мартышка. По Олд-Солтильо-роуд бродили коровы. В густой земле рылись куры. Херби показалось, что он слышит, как перекликаются козодои.
Собрав в кулак все свои шаткие нервы, он взвыл мотором и заехал на хлипкий пандус. На его ветровое стекло налипли эвкалиптовые веточки. С трудом протиснулся он в ветхую дверь лачуги – и тут же ощутил присутствие существа, замкнутого в темном одиночестве и смертельных своих привычках.
– Сатнин, это ты? – спросил из мрака Ифрит.
– Это я, Херби Шопенхауэр… – Глаза у Херби слезились, а зрение вдруг поплыло от мигрени. На него обрушилась смертельная смесь хлора, акрилнитрата и сероводорода. – … явился с визитом в этот яркий солнечный денек, – чуть не поперхнулся он.
