– Раз тут у них два государства, – сказал Трурль, – будет справедливо, если ты направишься в одно, а я в другое. Тогда никто не будет обижен.
– Хорошо, – ответил Клапауций, – а если они начнут домогаться боевых средств? Такое случается.
– А ведь и верно, от нас могут потребовать оружия, и даже чудо-оружия, – согласился Трурль. – Тогда уговор: мы безусловно откажем.
– А вдруг с ножом к горлу пристанут? – возразил Клапауций. – И такое бывает.
– Что ж, проверим, – сказал Трурль и включил радио, из которого тотчас грянула бравая военная музыка.
– Есть у меня одна мысль, – сказал Клапауций, выключив радио. – Что, если испробовать рецепт Гарганциана?
– Ах, рецепт Гарганциана! – воскликнул Трурль. – Не слышал, чтобы кто-нибудь его применял. Но мы можем попробовать первыми. Почему бы и нет?
– Мы оба должны быть готовы к этому, только действовать надо одновременно, – пояснил Клапауций, – а то нам несдобровать.
– Это легче легкого, – сказал Трурль, достал из-за пазухи золотой ларчик и открыл его. Там на бархате лежали два белых шарика. – Один возьми себе, а другой останется у меня. Каждый вечер смотри на свой шарик; если порозовеет, значит, я применил рецепт. Тогда начинай и ты.
– Что ж, решено, – сказал Клапауций и спрятал шарик; затем они высадились, обнялись на прощанье и направились в противоположные стороны.
Державой, в которую попал Трурль, правил король Свирепус. Как и все у него в роду, был он заядлый вояка, и притом скряга просто космический. Дабы не истощать казну, отменил он все кары, за исключением высшей. Любимым его занятием было сокращение должностей, а по сокращении должности палача каждый смертник должен был рубить себе голову сам или, по особой милости короля, с помощью ближайшей родни. Из искусств поощрял он лишь те, что не требовали особых издержек, как-то: хоровую декламацию, шахматы и воинскую гимнастику. Вообще военные искусства ценил он особенно высоко, ведь выигранная война приносит немалый доход; с другой стороны, как следует подготовиться к войне можно только в мирное время, а потому король поощрял и мир, хотя и умеренно. Крупнейшей реформой Свирепуса была национализация национальной измены. Соседний король засылал к нему толпы шпионов, поэтому Свирепус учредил должность Коронного Державопродавца, или Продажника, который через подведомственных ему чиновников за щедрую плату снабжал государственными тайнами вражеских агентов; впрочем, те норовили купить устаревшие тайны – так выходило дешевле, а им ведь тоже приходилось отчитываться перед собственным казначейством.
Подданные Свирепуса вставали рано, одевались скромно, а ложились поздно, ибо много трудились. Делали они корзины для шанцев и фашины, а также оружие и доносы. Чтобы от избытка последних держава не распалась, как это случилось за сотни лет до того, в правленье Премноголиссимуса Стоокого, тот, кто писал слишком много доносов, платил особый налог на роскошь; тем самым число доносов удерживалось на разумном уровне. Прибыв ко двору Свирепуса, Трурль предложил свои услуги, а король, как легко догадаться, потребовал, чтобы он изготовил мощное оружие. Трурль попросил три дня на раздумье, а оставшись один в отведенных ему скромных покоях, глянул на шарик в золотом ларчике. Сперва тот был белым, но на глазах у него понемногу зарозовел. «Ага, – сказал себе Трурль, – пора уже браться за Гарганциана!» И тотчас открыл свои тайные записи.
Клапауций тем временем находился в другом государстве, во владеньях могущественного короля Мегерика. Тут все было совсем не так, как в Свирепии. Хоть и этот монарх жаждал победных походов и на армию казны не жалел, однако правил на просвещенный манер, ибо щедрости был небывалой, а по восприимчивости к искусству равных себе не имел. Сей государь обожал мундиры, ампиры, эфесы, лампасы, аксельбанты, портьеры с колокольчиками, броненосцы и эполеты. А уж чувствителен был безмерно: каждый раз, как спускал на воду новый броненосец, весь трепетал. Не жалел он расходов на батальную живопись, а так как из патриотических побуждений платил живописцам по числу убитых врагов, то на панорамах, коих было без счету по всему королевству, вражеские трупы громоздились до неба. В домашнем быту абсолютизм сочетался у него с просвещенностью, а суровость с великодушием.
Всякую годовщину своего воцарения отмечал он реформами. То велит разубрать цветами все гильотины, то смазать их, чтоб не скрипели, то позолотить палаческие мечи, не забывая следить и за тем, чтоб они были остро заточены, из соображений гуманности. Натуру имел он широкую, но расточительства не одобрял, а потому особым указом унифицировал все колья и плахи, винты и шплинты, дыбы и клубы. Казни неблагонадежных – впрочем, нечастые – совершались шумно и пышно, регулярно и стройно, с покаянием и отпущеньем грехов, посреди марширующих каре с помпонами и лампасами.
И была у этого просвещенного государя теория, каковую он неуклонно проводил в жизнь, а именно теория всеобщего счастья. Человек, как известно, не потому смеется, что ему весело, а оттого-то ему и весело, что он смеется. Если все говорят, что жизнь превосходна, настроение вмиг улучшается. Поэтому подданным Мегерика вменялось в обязанность – ради их же блага – повторять вслух, что живется им просто чудесно, а прежнее, не очень-то ясное приветствие «Здравствуйте!» король заменил более подходящим «Любо-мило!», – причем детишкам до четырнадцати лет дозволялось говорить «Ай-лю-ли!», а старикам «Мило-любо!».
Радовался Мегерик, видя, как крепнет в народе дух, когда, выезжая в карете, устроенной на манер броненосца, милостиво приветствовал восторженный люд мановеньем монаршей руки, а ему кричали взахлеб: «Ай-лю-ли!», «Любо-мило!» и «Расчудесно!» Впрочем, имел он демократические замашки и страх как любил затевать краткие молодецкие разговоры со старыми ратниками, что всякого навидались на своем веку, души не чаял в солдатских историях, повествуемых на бивуаках, а давая аудиенцию чужеземному вельможе какому-нибудь, бывало, как трахнет себя ни с того ни с сего булавой по колену да как закричит: «В пух и прах!», или: «А заклепать-ка мне этот броненосец!», или: «Продырявь меня пуля!» Ибо ни перед чем так не преклонялся, ничего так не обожал, как бравость солдатскую и молодецкую удаль, пироги на горелке с порохом, сухари, да зарядные ящики, да картечь. И когда одолевала его тоска, велел полкам проходить перед ним, распевая: «Рать лихая, нарезная», «Мы все пойдем в металлолом», «Гайка зазвенела, битва закипела» или старую коронную: «Заточу-ка я зубило, на врага ударю с тыла». И еще велел он, чтобы над гробом его старая гвардия спела его любимую: «Проржавеет робот старый».
Клапауций не сразу попал ко двору великого государя. В первом же встреченном им селении начал он стучаться в дома, но никто ему не открыл. Наконец на совершенно пустой улице он увидел маленького ребенка, который подошел к нему и спросил голосочком тоненьким и шепелявым:
– Купите, шударь? Дешево уштуплю.
– Может, и куплю, но что? – удивленно спросил Клапауций.
– Шекретик гошударштвенный, – ответил ребенок, высовывая из-под рубашки краешек плана мобилизации.
