Тем временем дива дивные творились в казармах, в особенности пехотных. Ротам уже не надобно было заниматься муштровкой или строиться на поверку, чтобы узнать свою численность: ведь не спутает правую ногу с левой тот, у кого они обе на месте, и каждый без всякого пересчитыванья знает, что его – ровно один. Любо-дорого было смотреть, как печатают шаг соединенные части, как выполняют они «Налево кругом!» и «Смирно!»; но после учений всякая рота завязывала разговоры с соседними, и через распахнутые окна бараков казарменных перекрикивались они меж собой о понятии когерентной истины, о суждениях аналитических и синтетических априори и даже о бытии как таковом, ибо уже и до этого дошел коллективный разум. Начали у них зарождаться и философские школы, пока наконец один саперный батальон не впал в абсолютный солипсизм, заявив, что, кроме него, ничто реально не существует. Поскольку отсюда следовало, что нет ни государя, ни неприятеля, батальон пришлось без лишнего шума разъединить и разбросать по частям, стоящим на позициях гносеологического реализма. По слухам, в то же самое время в державе Свирепуса шестая десантная дивизия, вместо того чтобы упражняться в десантировании, перешла к мистическим упражнениям и, погрузившись в океан созерцания, чуть не утонула в ручье. Неизвестно толком, так ли оно было в действительности, довольно того, что как раз тогда война была наконец объявлена и полки, громыхая железом, с обеих сторон начали продвигаться к границе.
Закон Гарганциана действовал с неумолимой последовательностью. Когда отряд соединялся с отрядом, соответственно росла эстетическая восприимчивость, достигая максимума на уровне усиленной дивизии; поэтому колонны такого размера нередко забредали на бездорожье – в погоне за какой-нибудь бабочкой; а когда моторизованный корпус имени Премноголиссимуса подошел к вражеской крепости, которую надлежало взять штурмом, план наступления, набросанный за ночь, оказался превосходным портретом оной фортеции, да к тому же в абстрактной манере, вовсе чуждой армейским традициям. На уровне артиллерийских корпусов замечалась склонность к философским проблемам самого большого калибра; в то же время, по свойственной гениальным натурам рассеянности, эти крупные армейские индивидуумы оставляли где попало оружие и тяжелое снаряжение либо начисто забывали, что идут на войну. Что же до целых армий, то они страдали множеством комплексов, как это обычно бывает с духовно богатыми личностями, и каждой из них пришлось придать отдельную моторизованную психоаналитическую бригаду, которая прямо на марше проводила терапевтические сеансы.
Между тем обе армии при непрестанном громе литавр мало-помалу занимали боевые позиции. Когда к шести штурмовым пехотным полкам и бригаде тяжелых гаубиц подключили карательный взвод, они сложили «Сонет о тайне бытия», и это во время ночного перехода на позиции. По обе стороны наблюдалось замешательство; восьмидесятый марлабардский корпус настаивал на необходимости точнее определить понятие «неприятель», которое пока что представляется полным логических противоречий, а то и вовсе не имеющим смысла.
Воздушно-десантные части пытались алгоритмизировать окрестные деревушки, отряд налезал на отряд; и принялись оба монарха слать для наведенья порядка в войсках флигель-адъютантов и чрезвычайных курьеров. Но те, едва успев подскакать к нужному корпусу, чтобы выяснить, откуда такая неразбериха, тут же отдавали душу душе корпусной, и остались государи без адъютантов. Сверхличное сознание оказывалось страшной ловушкой: войти легко, а выбраться невозможно. Прямо на глазах у Свирепуса его кузен, великий князь Дербульон, дабы дух боевой укрепить, поскакал на передовую, но едва лишь к войскам подключился, как духом с оными слился, и уже его не было вовсе.
Видя, что дело плохо, хотя почему – неизвестно, кивнул Мегерик двенадцати лейб-горнистам. Кивнул и Свирепус, стоя на командном холме; приложили горнисты медь к устам, и затрубили трубы с обеих сторон, давая сигнал к бою. Услышав этот протяжный звук, каждая армия соединилась целиком, до конца. Ветер понес на поле будущей битвы грозное клацанье штепселей, в разъемы втыкаемых, и вместо тысяч бомбардиров и канониров, наводчиков и зарядчиков, гвардейцев и батарейцев, саперов, жандармов, десантников возникли два гигантских сознанья, которые миллионами глаз глянули друг на друга через большую равнину, раскинувшуюся под белыми облаками, и на мгновенье воцарилась полная тишина. По обе стороны наступила знаменитая кульминация сознания, с математической точностью предсказанная великим Гарганцианом. А дело в том, что выше определенной границы всякое локальное военное состояние преобразуется в штатское, ведь Космос как таковой абсолютно цивилен, а сознанья обеих армий достигли уже размеров космических! И хотя снаружи сверкала сталь, бронепанцири, смертоносные ядра и клинки, – внутри разливался двойной океан снисходительного благодушия, всеобъемлющей доброжелательности и совершенного разума. Выстроившись на холмах, поблескивая сталью на солнце, при звуках еще не умолкнувшей барабанной дроби, обе армии улыбнулись друг другу. Трурль и Клапауций уже поднимались на борт своего корабля, когда свершилось то, что было ими задумано: на глазах у монархов, почерневших от ярости и стыда, обе армии смущенно кашлянули, взялись под руки и отправились на прогулку, срывая по дороге цветочки, под медленными облаками, на поле несбывшейся битвы.
Путешествие первое А, или Электрибалт Трурля
[19]Во избежание всяческих недоразумений необходимо сразу сообщить, что пресловутое путешествие, строго говоря, не было путешествием в привычном смысле. Поскольку Трурль на всем его протяжении не покидал мест своего обитания, не считая временного пребывания в больнице и пустяковой отлучки на планетоид. И тем не менее, в некотором более глубоком и высшем смысле, это было одно из самых дальних его путешествий, которые этот замечательный конструктор и изобретатель когда-либо предпринимал, поскольку было запредельным.
Как-то Трурль построил счетную машину, способную производить лишь одно действие – умножать два на два, да и то неверно. Как об этом рассказывалось уже ранее, машина эта оказалась чрезмерно амбициозной и упрямой, что едва не закончилось для ее создателя плачевно. С той поры Клапауций всячески подтрунивал над Трурлем, отравляя ему жизнь, и достал его так, что тот решил создать машину, которая сочиняла бы стихи. Для этого Трурль собрал восемьсот двадцать тонн книг по кибернетике и двадцать тонн стихотворной продукции и принялся за дело. Начал с их изучения, переходя от одних книг к другим, пока не понял, что машину создать не фокус – вся проблема в ее программировании.
Программу, встроенную в голову любого поэта, создает цивилизация, к которой он принадлежит. Но эта цивилизация обязана своим происхождением предыдущей, а та – той, что существовала до нее, и так придется дойти до самого начала Вселенной, когда информация, что приведет к появлению в далеком будущем поэта, еще кружилась в завихрениях ядра туманности, породившей нашу Вселенную. Поэтому для программирования машины придется воспроизвести если не всю историю ее существования от самого возникновения, то существенную ее часть. Любой на месте Трурля распрощался бы с подобной затеей, но тот и не думал сдаваться.
