И хотя был Экзилий поначалу уязвлен подарком Трурля, ибо слишком уж маленьким казалось это государство и слишком походило на детскую игрушку, однако же, видя, как увеличивается оно, когда глядишь сквозь толстое верхнее стекло, а может, и неясно ощущая, что дело вовсе не в масштабе, поскольку государственные дела не измеришь ни метром, ни килограммом, чувства же, независимо от того, испытывают их карлики или великаны, в общем-то одинаковы, поблагодарил он конструктора, правда, сквозь зубы и холодно. Кто знает, может, он охотно даже приказал бы, чтоб дворцовая стража сейчас же схватила Трурля и на всякий случай замучила пытками до смерти, поскольку наверняка было бы сподручней уничтожить в самом зародыше всякие толки о том, что какой-то голодранец, бродяга, промышляющий поделками, подарил могущественному монарху королевство. Был, однако, Экзилий достаточно благоразумен, чтобы сообразить, что ничего из этого не выйдет вследствие явной диспропорции: скорее удалось бы блохам арестовать своего кормильца, нежели всему теперешнему королевскому войску справиться с Трурлем. Так что король еще раз кивнул слегка Трурлю, сунул жезл и скипетр за пазуху, не без труда поднял ящик с государством и отнес его в свою изгнанническую хибарку. То солнце освещало ящик, то ночь его тьмой покрывала в ритме оборотов планеты, а Экзилий, которого подданные уже провозгласили величайшим королем в мире, бдительно правил страной – приказывал и наказывал, казнил и награждал, и такими методами непрерывно поощрял этих малюток к идеальному верноподданничеству и преклонению перед монархом.
Трурль же, возвратившись домой, сразу не без самодовольства рассказал своему другу Клапауцию, как он блеснул конструкторским мастерством, удовлетворив одновременно и монархические стремления Экзилия, и республиканские – бывших его подданных. Клапауций, однако же, как ни странно, не выразил восторга. Наоборот, нечто вроде укора прочел Трурль в его глазах.
– Верно ли я тебя понял? – спросил он. – Ты отдал в вечное пользование этому извергу, этому прирожденному надсмотрщику за рабами, этому пыткофилу или муколюбу целое общество? И ты еще рассказываешь мне о восторге, который вызван тем, что аннулирована часть жестоких указов? Как ты мог это сделать?
– Ну ты, наверно, шутишь! – закричал Трурль. – Да ведь все это государство умещается в ящике размером метр на шестьдесят пять сантиметров и глубиной семьдесят сантиметров! Это всего лишь модель, не более…
– Модель чего?
– Как это чего? Общества. Модель, уменьшенная в сто миллионов раз.
– А почем ты знаешь, что не существует цивилизации, в сто миллионов раз больше нашей по размерам? Может, тогда и мы – лишь модель этих гигантов? И вообще – какое значение имеют размеры? Разве в этом ящике, то есть государстве, путешествие из столицы к дальним пограничьям не тянется целые месяцы для тамошних обитателей? Разве они не страдают, не трудятся в поте лица, не умирают?
– Ну, ну, милый мой! Ты же сам знаешь, что все эти процессы совершаются лишь потому, что я их запрограммировал, – а значит, не взаправду…
– То есть как это «не взаправду»? Ты хочешь сказать, что ящик пуст, а битвы, пытки и казни – лишь иллюзия?
– Это не иллюзия, поскольку они происходят в действительности, но лишь как некие микроскопические движения, в которые я вовлек атомные рои, – сказал Трурль. – Во всяком случае, все эти рождения и свадьбы, подвиги и доносы не более как пляска мельчайших электронов в вакууме, упорядоченная благодаря точности моего незаурядного мастерства, которое…
– Не хочу слышать больше ни слова похвальбы! – прервал его Клапауций. – Ты говоришь, что это самоорганизующиеся процессы?
– Ну конечно!
– И что они возникают средь мельчайших электронных облачков?
– Ты же отлично знаешь об этом.
– И что феноменология рассветов, закатов, кровавых войн объясняется сопряжением существенных переменных?
– Но ведь так оно и есть!
– А разве мы сами, если нас исследовать методами физическими, химическими, логическими, не представляем собой те же пляшущие облачка электронов, положительные и отрицательные заряды, вмонтированные в пустоту? И разве наше бытие не является результатом столкновений этих пляшущих частиц, хотя сами мы воспринимаем выкрутасы молекул как страх, желание или раздумья? И что же творится в твоей голове, когда ты мечтаешь, кроме двоичной алгебры переключений и неустанных странствий электронов!
– Клапауцик, милый мой! Ты что же, отождествляешь наше бытие с бытием этого лжегосударства, запертого в стеклянном ящике?! – возопил Трурль. – Нет, это уже чересчур! Ведь в мои намерения входило лишь соорудить имитатор государственной власти, кибернетически совершенную модель, ничего больше!
– Трурль! Безупречность мастерства – это наше с тобой проклятье, которое обременяет непредвидимыми последствиями любое из наших творений! – повысив голос, произнес Клапауций. – Ибо неумелый подражатель, возжаждав пыток, сделал бы себе бесформенного истукана из дерева либо воска и, придав ему некоторое внешнее сходство с разумным существом, измывался бы над ним суррогатно и неестественно. Но подумай, к чему приведет совершенствование этого замысла! Представь себе умельца, который вмонтирует в куклу проигрыватель, чтобы она стонала под ударами; представь себе куклу, которая, если ее бить, будет молить о пощаде, куклу, которая из истукана превращается в гомеостат; представь себе куклу плачущую, истекающую кровью, куклу, которая боится смерти, хоть и прельщает ее это спокойствие, надежнейшее из всех! Неужели ты не видишь, как мастерство подражателя приводит к тому, что видимость становится истиной, а подделка – действительностью? Ты отдал жестокому тирану в вечное владение неисчислимые массы существ, способных страдать, а значит, совершил позорный поступок…
– Все это софизмы! – выкрикнул Трурль с деланным пылом: рассуждения Клапауция сильно его обеспокоили. – Электроны пляшут не только внутри наших голов, но и внутри кассет с магнитной записью, и из этой их вездесущности не следует ничего, что давало бы тебе право проводить такие гипостатические аналогии! Подданные этого изверга Экзилия действительно подвергаются пыткам и казням, хнычут, дерутся, целуются – но лишь оттого и потому, что я соответствующим образом сочетал параметры, а чувствуют ли они что-либо, тебе об этом не расскажут электроны, пляшущие в их головах!
– Если б я тебе голову разбил, так тоже ничего бы не увидел, кроме электронов, это уж точно, – ответил тот. – Ты, конечно, притворяешься, будто не видишь того, на что я указываю; я же отлично знаю, что ты не настолько глуп! Кассету с записью ты ни о чем не спросишь, кассета не будет просить у тебя пощады и на колени не упадет! Неизвестно, говоришь, стонут они от ударов лишь потому, что это диктуют подмигивающие электроны в их нутре, словно поворотом колесика порождая звуки, либо вправду кричат от нестерпимых мук? Тоже мне разница! Да ведь страдает не тот, кто свое страдание может дать тебе в руки, чтоб ты его ощупал, взвесил и на вкус попробовал, а тот, кто ведет себя, как страдалец! Вот докажи мне, что они не чувствуют ничего, не мыслят, что они вообще не существуют как создания, сознающие, что они замкнуты между двумя безднами небытия – той, что до рождения, и той, что после смерти, – докажи мне это, и я перестану к тебе приставать! Вот докажи мне, что ты только имитировал страдание, но не создал его!
