Как становится ясно из писем родителей, найти переводчика в Бейтене было делом непростым.
Мой любимый и добрый сын, — писала Паулина годом позже. — Мы отчаянно надеялись получить от тебя знак того, что ты жив… Дама, которая по моей просьбе писала письма на английском, была учительницей, она уехала из Бейтена, и я не могла найти никого, кто взял бы на себя английскую переписку… Беспокойство за тебя, мое любимое и невинное дитя, отняло у меня все силы. Теперь я сделаю все возможное и вновь соберусь с духом, чтобы все-таки сохранить себя ради моего дорогого Оскара; в тот миг, когда ты получишь заслуженную свободу, — тогда не будет больше волнений за твою жизнь, даже если бы тебе пришлось зарабатывать хлеб как простому труженику для себя и для нас… А сейчас, мое драгоценное дитя, пусть Бог даст тебе мужество и здоровье и защитит тебя впредь. Целую тебя, твоя всегда любящая мать.
Слейтер, которого характеризовали как не имеющего «ни одного доброго свойства», одно за другим отправлял домой письма, дышащие нежностью.
«Мне хотелось бы сообщить тебе хорошие новости, но, увы, я не знаю, что происходит за стенами тюрьмы — написал он в первый день нового, 1912 года. — Знание о том, что ты, дорогая матушка, единственная из многих твоих сестер сейчас жива, доставляет мне радость и дает надежду, что ты можешь дожить до ста лет; конечно, тебе нужно присматривать за отцом, но он тоже может дожить до такого возраста… Пусть Бог сохранит вам разум на долгое время: только этого я желаю. Твоя фотография, которую я храню, в твой день рождения займет почетное место над моей постелью».
Как показывают некоторые письма, даже Питерхед не мог полностью убить в Слейтере юмор. «Когда я сидел за ужином, мне вручили фотоснимки, и я, радостный, ленивый и сытый, долго их разглядывал, — писал он родителям в 1913-м. — Не волнуйся, дорогой отец, из-за того, что ноги (в твоем возрасте) не так активно исполняют свой долг, как тебе хотелось бы… Я здоров и молю Бога, чтобы вы прожили долгое время и выглядели не хуже, чем на фотографиях… Да сохранит вас Бог, мои дорогие родители; с тем и остаюсь — ваш сын, считающийся виновным, Оскар».
Однако послания из дома недолго поддерживали Слейтера, как следует из другой его переписки. Эти мрачные, меланхоличные, иногда горькие письма невыносимо читать. В мае 1910 года он пишет другу семьи доктору Мандовскому, юристу в Бейтене: «Это непростое дело… С самого начала меня сделали козлом отпущения, и на всех уровнях были приложены усилия, чтобы проявленная ко мне несправедливость не вышла на свет… Мое дело — второе дело Дрейфуса… Я сломлен и погублен, и я — сколько буду жить — приложу все усилия к тому, чтобы избавить мою семью от этого позора».
Заключенным было позволено изредка переписываться с адвокатами и иногда видеться с ними или с другими людьми, не являющимися близкими родственниками. В начале заключения Антуан несколько раз письменно обращалась к тюремному начальству с просьбой увидеться со Слейтером. Ее просьбы неизменно отклоняли, и вскоре она исчезла из виду.
Лешцинеры по-прежнему твердо поддерживали сына, однако скудные средства не позволяли им поездку в Шотландию. «Чтобы тебя навестить… потребовалась бы 1000 марок, — писала Паулина в 1910 году — А поскольку мы, как ты знаешь, не можем позволить себе даже малейших расходов… нам придется отказаться от мысли о путешествии… Все дело также требует больших издержек без всякой надежды хоть на какой-то результат…
[45] Они берут большие деньги, но мало чего могут добиться даже дома, а уж тем более за границей». Почти за два десятка лет, проведенных в Питерхеде, Слейтер ни разу не виделся ни с кем из родных.
Так тянулись месяц за месяцем и год за годом. В октябре 1912-го, вскоре после третьей годовщины заключения, он послал родителям душераздирающее письмо. «К сожалению, должен признать, что случай мой безнадежен, — писал он. — Полиция — мой главный враг, именно они сфабриковали все дело. Они сделали все возможное, чтобы меня повесить. Единственная надежда, которая у меня пока осталась, — что терзаемый совестью убийца, прежде чем навеки закрыть глаза, сознается при свидетелях».
Этому желанию никогда не суждено было сбыться. Однако — хотя Слейтер об этом, скорее всего, не знал — его великий защитник Артур Конан Дойль уже присоединился к делу.
Глава 12. Артур Конан Дойль, консультирующий детектив
Адвокат Слейтера Юинг Спирс, чей меморандум помог предотвратить смертный приговор его подопечному, умер от инсульта в декабре 1909 года. Ему было 37 лет. Его сменил адвокат Александр Шонесси, который и убедил Конан Дойля заняться делом Слейтера.
Шонесси не смог бы найти лучшего защитника. К началу работы над делом Слейтера в 1912-м сэр Конан Дойль был одним из самых знаменитых людей Великобритании. После первых успехов он стабильно двигался вперед, завоевывая все большее внимание публики: в 1896 году он писал в Westminster Gazette репортажи о войне между англичанами и египетскими «дервишами»; в 1900-м, посреди Англо- бурской войны, в качестве военного врача отправился добровольцем в кишащий заразой южноафриканский полевой госпиталь. («Для них пули, для нас микробы, то и другое ради чести флага», — напишет он с характерной патриотической торжественностью.) В 1902-м он опубликовал сообщение об этом конфликте «Война в Южной Африке, ее причины и ведение» и в том же году удостоился рыцарского звания за заслуги в связи с войной. В Европе и Америке он выступал с лекциями.
Он также продолжал публиковать рассказы о Шерлоке Холмсе, которые уже успели сделать его одним из самых высокооплачиваемых писателей. «В историческую эпоху, когда деловой представитель среднего класса зарабатывал в Великобритании 150 фунтов стерлингов в год, Конан Дойлю платили 100 фунтов за тысячу слов, — отмечал американский автор детективов Стивен Уомак. — Американский журнал Collier's Weekly однажды предложит ему 25 тысяч долларов за шесть рассказов о Шерлоке Холмсе — для большинства американцев того времени это доход примерно за десять лет или более. Говоря в современных терминах, Конан Дойль был Стивеном Кингом своей эпохи».
Конан Дойль, разделявший взгляды, свойственные Викторианской эпохе, как и большинство публичных деятелей тех времен, при этом оставался довольно стойким к антисемитизму, захватившему общество. Его повествования о поездке по фронтам Первой мировой войны, например, демонстрируют либерализм, хотя для современных читателей они тоже омрачены некоторым количеством стереотипов:
В тот день я обедал в штабе сэра Джона Монаша, отличного офицера, прекрасно себя показавшего, особенно после наступления… Он отметил, что евреи еще со времен Иисуса Навина показали себя как хорошие воины. Один из австралийских дивизионных генералов, Розенталь, тоже оказался евреем, и весь главный штаб полнился черноволосыми воинами с орлиными носами. Это говорило в их пользу и также в пользу совершенного равноправия в австралийской системе, которая ставила во главе самых лучших, кем бы они ни были.
