Она выросла в Бостоне и переехала в Нью-Йорк. Она думала, что город в восемь миллионов жителей – это идеальное место, чтобы завести друзей, найти любовь, начать новую жизнь. Но оказалось, что чем больше людей вокруг, тем более одинокой она себя чувствует, потому что среди чужих одиночество усиливается.
Она работает в KPMG. Это международная финансовая компания со 150 тысячами сотрудников в 156 странах. Ее офисное здание находится на Парк-авеню, где у нее почти три тысячи коллег, которые плохо ее видят. Психоаналитики разобрали ее детство по кирпичикам, стараясь отыскать причину. Она была единственным обожаемым ребенком эксцентричных родителей. Ее отец-композитор и мать-скрипачка познакомились на концерте Бостонского симфонического оркестра на музыкальном фестивале в Танглвуде летом 1959 года. В раннем детстве она объездила с ними весь мир. Она была центром их вселенной. Они водили ее в театры, музеи, на балет, оперу, брали с собой в гости к друзьям-артистам. Там она бывала самая младшая, но никто не обращался с ней покровительственно, свысока, и взрослые при ней могли обсуждать любые вопросы. Она все видела и слышала.
Она знала, что ее любят и обожают. Она чувствовала это. Ее хвалили. В компании родителей и их друзей она расцветала – в их компании, где она была дома. Но в собственной жизни все оказалось сложнее. Заводить собственные знакомства вне этого мира было не так просто. В школе, в колледже, на работе, в жизни общение у нее не ладилось.
Родители обвиняли себя. Говорили, что надо было раньше поощрять ее к самостоятельности и воспитывать, как воспитывают всех обычных детей – укладывать в восемь вечера и поднимать в семь утра, а не таскать по театрам и богемным вечеринкам за полночь. Напрасно они брали ее с собой на гастроли, напрасно она простаивала ночи напролет в очередях за билетами в Карнеги-холл вместо того, чтобы ездить со сверстниками в летние лагеря. Когда она говорила им, что никогда ей не было так хорошо, как в те дни и ночи, что она проводила среди их друзей, они только тревожно переглядывались. Это все их вина. Они вырастили ее такой.
Иногда ей и впрямь хотелось стать невидимкой. Ей едва исполнилось тридцать восемь, когда у нее наступила менопауза. Перемены в организме сводили ее с ума. За ночь приходилось по два раза менять мокрые, пропотевшие насквозь простыни. Припадки гнева чередовались с приступами отчаяния. Ей никого не хотелось видеть. Некоторые привычные ткани стали раздражать кожу, и ей казалось, что это вызывает приливы жара и, в свою очередь, слезливость, нервозность и тому подобные прелести. За два года она набрала девять килограммов. Что бы из одежды она ни покупала, ей не подходило либо по размеру, либо по фасону или цвету. Ей было неловко в собственной коже, особенно когда приходилось выступать на собраниях перед коллегами-мужчинами, что прежде ей даже нравилось. Каждый мужчина, казалось, знает, каждый из присутствующих видит, как полыхают ее красная шея и потное лицо, а одежда вдруг облепляет кожу посреди презентации или делового обеда. Она не хотела, чтобы на нее смотрели. Ей хотелось исчезнуть.
Иногда по вечерам она видит красивые молодые тела в коротких платьицах, на высоченных шпильках, извивающиеся на танцполе под песни, которые она знает наизусть и может подпеть с любого места, потому что она все еще живет на этой неблагосклонной планете. Ровесники-мужчины, конечно, пожирают глазами этих девиц, а на нее, как обычно, не обращают внимания.
И поскольку она пока здесь, она чего-нибудь да стоит и ей есть что предложить миру, хотя, может быть, она и неправа.
«Прозрачная женщина» и «Исчезающая женщина» – так прозвали ее журналисты. Она стала мировой знаменитостью. Эксперты со всех концов земли стремятся сюда, чтобы изучить ее тело и мозг, но никому из них пока не удалось разгадать ее загадку – несмотря на сотни ученых статей, награды и аплодисменты в их честь.
За шесть месяцев, проведенных в клинике, от нее осталась одна призрачная тень. Силы ее на исходе. Она знает, что помочь ей почти невозможно. Каждый новый эксперт прибывает, полный воодушевления, и уезжает поникший и сраженный, и всякий раз, наблюдая гибель очередной надежды, она чувствует, как ее собственная стремится к нулю.
– Вы не хотите открыть? – спрашивает Рада.
Она подходит к кровати и садится.
– Отчего вам так не терпится?
Она часто получает почту – не меньше дюжины писем в неделю. Кто ей только не пишет – спецы, предлагающие помощь за деньги, разные психи и религиозные фанатики, желающие совершить над ней обряд изгнания дьявола, извращенцы, которые хотят пощекотать с невидимой женщиной свою больную чувственность.
Хотя, надо признать, конверт необычно приятен на вид и на ощупь – и в этом есть что-то обнадеживающее, утешительное. Ее имя написано четкими каллиграфическими буквами…
– Я уже видела такие конверты, – говорит Рада, возбужденно хватая ее за руку.
Она аккуратно вскрывает конверт и достает короткое послание, написанное от руки на бумаге цвета пепельной розы.
– Профессор Элизабет Монтгомери! – хором восклицают они.
– Я так и знала, – говорит Рада, снова сжимая ей руку.
– Я здесь, я здесь, я здесь, – повторяет она, пока команда медиков сопровождает ее из палаты в машину, которую прислала за ней доктор Монтгомери. Неизвестно, что ее там ждет. Помимо Рады проводить ее пришли еще несколько медсестер, сроднившихся с ней за полгода. Некоторые, впрочем, не пришли – в знак протеста против ее отъезда на лечение к доктору Монтгомери – и это после того, как они пеклись о ней как о родной целых шесть месяцев.
– Я в машине, – тихо говорит она, и дверь закрывается.
На подъезде к местечку Провинстаун, что на мысе Код, ее страхи и сомнения исчезают – она вдруг чувствует, что все будет хорошо. Особенно когда она видит доктора Монтгомери, которая ждет ее у дверей своей клиники, некогда бывшей заброшенным маяком. Теперь же это огромный символ надежды.
Водитель открывает дверь, и она выходит.
– Я здесь, я здесь, я здесь, – твердит она, поднимаясь наверх по тропинке.
– Что вы такое говорите? – удивляется доктор Монтгомери, поприветствовав ее.
– Меня так научили в больнице, – робко отвечает она, – чтобы люди знали, где я.
– Нет, у меня так не говорят, – раздражается доктор.
Сначала она огорчается, потому что она ухитрилась опозориться, едва выйдя из машины, и ее отчитали, но это быстро проходит, потому что профессор Монтгомери смотрит ей прямо в глаза, покрывает ей плечи теплым кашемировым пледом и уводит с собой в маяк. Следом водитель несет чемодан. Впервые за долгое время она встретилась с кем-то взглядом, если не считать кошки, жившей в университетском городке.
– Добро пожаловать на маяк Монтгомери-авангард, – говорит хозяйка, проводя ее в дом. – Конечно, звучит немного напыщенно, но это название сюда прикипело. Сначала я просто назвала это место «Приют для женщин Монтгомери», но вскоре передумала, потому что «приют» – уж слишком депрессивное слово, в приюте скрываются от трудностей, опасностей, неудач. В приют бегут, чтобы спрятаться, спастись, уберечься и все в таком роде. Нет, у нас тут все наоборот – мы идем вперед, мы наступаем, растем, добиваемся.
