Все ожоги начинаются с истории. Мать, тянущаяся к чайнику в ночной сорочке
{9}; паралитик, роняющий сигарету; пьяный, подбрасывающий поленья в костер; пробитый бензобак изношенного автомобиля. Огонь – кульминация истории. Тело реагирует на травму предсказуемо. Наиболее смертельны ожоги третьей степени – множественные слои кожи, нервов, вен, артерий и мышц деформируются и отмирают, – однако ожоги второй степени причиняют больше боли, так как нервные окончания еще функционируют. В восьмидесятые отделения ожогов сотрясались от криков. Единственным спасением был морфий. Некоторые пациенты приходили в себя, другие проводили в отделении свои последние дни. Медработники знают, кого ждет та или иная судьба. Судьба пациента – сухая статистика, написанная у него на коже. Рано или поздно все учатся ее читать.
Одна и та же картина на обгоревшем холсте – человеческая фигура без волос и одежды. У нее нет возраста, пола, волос. Пальцы на ее ногах указывают на то место, куда она вскоре отправится. Руки вытянуты и повернуты ладонями кверху, в универсальном жесте мольбы и капитуляции. Ее глаза открыты, на них нет век, губы целы, но лишены выражения. Ее состояние можно определить со стопроцентной точностью, обращая внимание на остатки бедер, ног и головы. Характер повреждений соответствует определенному количеству очков: 1 – за гениталии, 1,25 – за каждую кисть и так далее. Однако есть и более простой способ.
Медработники называют его «правилом девяти». Каждая крупная часть тела – нога, спина, голова – соответствует девяти очкам. Общее число очков складывается и прибавляется к возрасту пациента; сумма – вероятность смерти. Согласно этому правилу, пятидесятилетний пациент с ожогами пятидесяти процентов тела – стопроцентный мертвец. Если не сейчас, то очень скоро. Правило помогает лучше справляться с неизбежным, а также определить, кому из пациентов больше требуется хотя бы скромная порция надежды. Каждый медработник в отделении ожогов знает это правило, говорить о нем нет большого смысла; его используют, а затем пытаются забыть о его существовании. Грядущая смерть, как черная кошка в отражении зеркала заднего вида, – всегда будет там, если смотреть. Так зачем смотреть?
Тем временем боль среди пациентов с ожогами невозможно вылечить, поэтому медработникам не остается ничего, кроме как вводить им все больше доз морфия. Когда пациенты умирают, не всегда можно определить: скончались они от передозировки или травм, несовместимых с жизнью. Все, что ясно: им больше не больно.
Пациенты в это отделение прибывают в любое время суток. Они попадают туда удивительным образом: на носилках или приходят сами, в одиночку или группами. Иногда они сохраняют ясный рассудок, разговаривают, беспокоятся о том, что пропускают смену или прием у парикмахера. Так выглядит шок. Вскоре за ним приходит осознание реальности.
Жертвы ожогов подключены к аппаратам, капельницы подведены к венам на руках и бедрах, пластиковые трубки торчат изо всех отверстий, сверху и снизу. Соли, электролиты, обезболивающие, антидепрессанты, жидкая пища; тело набухает от жидкостей, иногда увеличивается в размерах вдвое. Мошонка раздувается до размеров волейбольного мяча, глаза вылезают из орбит, губы надуваются и трескаются, как пережаренные сосиски. Кожа натягивается до тех пор, пока пациент не становится твердым, как мрамор. Кровеносные сосуды закупориваются. Сердце начинает умирать. Поэтому их режут. Для хирурга это простая работа. Лезвие проходит по длине рук и ног, сзади и спереди. Разрезают даже кисти, распухшие, как вымя. Скальпель доходит до глубины сухожилий и делает пять небольших надрезов под костяшками, словно вырезает отверстия на кожаных перчатках. Надрезы
{10} позволяют дать внутренностям больше места, как складки на брюках, облегчить давление, высвободив огромное количество жира и крови. Запах, возможно, ужасен, но кровотечение – это хорошо. Пока оно есть – пациент жив. Однако оно добавляет работы.
Плиссированные кожные покровы свободны, как кожаная рубашка с короткими рукавами, шокирующая на ощупь. Медработникам требуется время, чтобы приспособиться и научиться без усилий справляться с такими тактильными сторонами травм. Когда они перестают с ними справляться, они уходят. Некоторые медработники покидают отделение интенсивной терапии ожогов сразу и меняют его на что-то менее жестокое. Другие остаются до тех пор, пока не сталкиваются с обгоревшим пациентом, напоминающим им кого-то близкого или их самих.
Почти треть пациентов этого отделения – дети. Иногда ожоги – это наказание за то, что они обмочились в кровати или забыли сделать работу по дому. Медработники определяют следы насилия. Среди них ожоги от батареи и сигарет, зажигалок и конфорок, красные следы горячей воды и черные следы удара током. Каждый имеет собственный тип боли. Чарли видел их все.
Некоторая боль разбегается по коже паутиной маленьких красных следов, другая остается в виде волдырей или тонких белых рубцов. Медработники делали всё, от них зависящее, чтобы скрыть боль за чистыми марлями и бинтами, за ширмой обезболивающих. Однако Чарли знал, что боль может оставаться тайной. Боль может тлеть, обжигая изнутри и никак не проявляясь снаружи. Особенно у детей. В отличие от взрослых, дети не кричали, когда он их чистил, не хныкали, лежа в своих постелях. Дети терпели боль и хранили свои секреты, чтобы не быть наказанными. Мать Чарли никогда не использовала конфорку или горячую кастрюлю в качестве наказания, но причиняла ему боль иными способами. Его дразнили и били бойфренды сестер, большие парни, у которых были кольца, «шевроле», «камаро» и облегающие джинсы. Он чувствовал их взрослую силу и никогда не забывал, что значило быть ребенком, боящимся ее тени. У одной из его сестер был постоянный парень, который жестоко избивал ее на протяжении всей ее беременности. Она убегала, но бойфренд не уходил. Чарли тоже становился жертвой его безжалостного нрава.
Он познал боль в армии. Ожоги были наказанием за «порчу имущества флота», как они выражались. Он просыпался утром после увольнительной на берег, которая заканчивалась попойкой, со ступнями, красными от солнечных ожогов и опухшими до размеров футбольного мяча. Они заставляли его надевать военную обувь и давали лишь таблетку аспирина. Во время работы он напоминал себе, что он знал боль так, как не знал ее никто. Чарли думал об этих детях, находившихся в страшных мучениях, которые никто не был способен понять и унять. К этому времени медработникам запретили давать детям какие-либо обезболивающие сильнее тайленола-3
{11}. Этого было совсем недостаточно. Многие медработники хотели давать детям больше. Некоторые из них так и делали.
