– Но вот будет ли она прекрасной? – Леонардо приковылял поближе к камню. – Имеется ли здесь какой-нибудь верный признак того, что из этого в конце концов родится нечто выдающееся?
Его пальцы легонько пробежали по необработанной поверхности камня.
Будет ли она прекрасной, его скульптура? Вопрос острым кинжалом вонзился в сердце Микеланджело.
– Будет! – с глубокой убежденностью произнес звучный голос. Это был Боттичелли. Выдающийся, всеми почитаемый живописец обошел кругом статую, в его глазах отразилась увиденная им красота. – Я в этом уверен. Есть в ней нечто особенное, да.
Микеланджело просунул пальцы в крюк, вбитый им в боковую грань камня, – словно взял за руку своего Давида. Ничто было не способно наполнить его такой гордостью, как эти слова. Кто-кто, а Боттичелли знал толк в прекрасном. В его «Весне» и «Рождении Венеры» запечатлены самые изысканные образы, когда-либо создававшиеся в искусстве.
– Но мастеру предстоит еще много трудиться, – предупредил художник. – Кто знает, возможно, все это обернется самым грандиозным провалом из всех, что видывала Флоренция. Однако может из этого родиться и подлинное чудо. Во всяком случае, теперь мы точно знаем, что камень пригоден для ваяния. Смотрите, какой он крепкий и сияющий – таким и положено быть превосходному мрамору. – Боттичелли замолчал, поймал напряженный взгляд Микеланджело и в наступившей тишине, кажется, целую вечность смотрел скульптору в глаза. – Теперь все в его руках.
– Что ж, раз Боттичелли так говорит, значит, так оно и есть. – Джузеппе Вителли достал из-за пазухи маленький кожаный мешочек и передал его Микеланджело.
Мешочек неожиданно оказался тяжелым. Развязав его, Микеланджело увидел, что он набит золотыми монетами.
– Что это?
– Четыре сотни флоринов. Ты заслуживаешь должной платы за свою работу.
Пока Микеланджело с недоверием взвешивал на ладони приятный груз, Леонардо, хромая, вышел из сарая, и с улицы доносились лишь дробный стук трости по мостовой и шарканье его шагов. Леонардо не вторил одобрительным речам Боттичелли, однако теперь это ничуть не огорчало Микеланджело. С четырьмя сотнями флоринов в кармане он сможет закупить припасы и все нужное для работы. Купит отцу новый камзол. А брат Буонаррото получит наконец вожделенную лавку, и дочь шерстяника согласится выйти за него. Полученные им деньги зримо подтверждали: он взрослый мужчина, способный содержать себя и своих родных, которые уже не обзовут его непутевым мальчишкой с пустыми мечтами в голове.
Его гости потянулись к выходу из сарайчика. Микеланджело поднял голову, посмотрел на своего Давида, все еще безмолвного и незавершенного, и нежно прошептал:
– Спасибо тебе.
Этим вечером он впервые за долгие месяцы еще до заката запер сарайчик и заторопился домой, чтобы поспеть к обеду. Когда он вместе со всеми сел за стол, отец ехидно заметил:
– Глядите-ка, их величество нынче удостоили нас присутствием и присоединились к нашей жалкой трапезе.
Но никакие, даже самые едкие колкости не могли испортить настроения Микеланджело. Золото, которым полнились его карманы, было способно вмиг и навсегда изгнать желчь из отцовского тона. Однако Микеланджело предпочитал пока помалкивать и не открывал родным свою новость. Откинувшись на спинку стула, он потягивал вино, жевал ржаной хлеб с моцареллой и прислушивался к обычной перебранке за столом.
Наконец брат Буонаррото, весь вечер не спускавший с него глаз, спросил:
– Микеле, что происходит? Отчего это ты все время улыбаешься?
Не говоря ни слова, Микеланджело достал кожаный кошель и высыпал на стол все четыре сотни флоринов. Монеты раскатились по столу, образовав приличного размера гору.
Внезапная тишина, самая восхитительная из всех, что он слышал, была ему лучшей наградой.
Затем родня взорвалась восторженными криками.
– Что это? – с недоверием спросил отец, взвешивая на ладони пригоршню золотых.
– Какой праздник для нас всех! – заверещала тетка Кассандра.
– Я знал, я верил, что ты добудешь для меня деньги! – Буонаррото всхлипнул, потом горделиво расправил плечи. – Теперь я могу жениться!
– Это плата за мою работу над статуей, – скромно пояснил Микеланджело. Его слова почти утонули в общем гвалте. Он бросил взгляд на отца. Старик улыбался, да так широко, что виднелись даже пустые десны в уголках безгубого рта.
– Подай-ка новую бутылку вина, мона Маргерита, да смотри, не разбавляй, – скомандовал отец.
Семья радостно переговаривалась, все начали планировать, на что потратят свою долю свалившегося на них сокровища, а Микеланджело подумал, что именно так должен был чувствовать себя Давид, стоя над отсеченной головой Голиафа. Теперь и он познал это чувство, ощутил себя победителем. Микеланджело сделал большой глоток сладкого вина.
Джовансимоне взял золотой флорин и потер его между пальцами, как будто придирчиво проверял качество материала. А затем достаточно громко, чтобы все за столом услышали его, произнес:
– Вот уж не думал, что за потрошение мертвецов платят такие деньжищи.
Все вмиг замолчали. Микеланджело попытался проглотить отпитое вино, но сильный спазм сдавил горло. Дядя Франческо отбросил монеты, которые держал в руке, словно те вдруг превратились в горящие угольки.
– Я же предупреждал, что буду везде следовать за тобой! – довольно заявил Джовансимоне. Глаза его казались такими же темными, как мрачное помещение мертвецкой, и к горлу Микеланджело снова подступила тошнота.
– Я всегда знал. – Правая рука Лодовико сильно дрожала, и он поскорее поставил на стол стакан, чтобы не расплескать вино. – Да, всегда знал, что таких денег за скульптуру не платят.
Микеланджело наконец-то удалось проглотить вино.
– Люди платят деньги за искусство. За мое мне заплатил Собор.
Лицо Лодовико искривила гримаса боли.
– Тогда о чем здесь толкует Джовансимоне?
Сердце Микеланджело сжалось. Ему было невыносимо осознавать, что это из-за него так страдает его старый отец.
«Да, искусство – самое важное для меня, – горестно подумал Микеланджело, – но оно же не стоит отцовского горя?» Приступ невыносимой душевной боли, какой ему еще не приходилось испытывать, охватил его.
– Ни о чем таком он не толкует. Я всего лишь изучал анатомию.
– Ах, ни о чем? – прогремел Лодовико. – Ни о чем! Ты, ты…
Джовансимоне тем временем торопливо набивал карманы золотом.
– Как же, как же, трупы он резал, могу поручиться. Сам видел.
Дядя Франческо, а за ним и тетка Кассандра упали на колени и стали громко молиться:
– Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою, благословенна Ты…
– И не где-нибудь, а прямо в церкви. – Голосок Джовансимоне едва не дрожал от деланого огорчения.
