Зато появился кое-кто другой. Всадник из мятежной Чезены галопом несся прямо на него, угрожающе размахивая длинным мечом. Леонардо даже видел его глаза, темные и матово-непроницаемые, как торфяной грунт на дне пещеры. Леонардо упал на живот, пригнул голову, зажмурился и замер. Его единственная надежда – притвориться мертвым. Всадник проскакал мимо, и копыто его лошади едва не размозжило череп Леонардо. Он снова остался один.
В былые времена он сиживал на пирах за столом с принцами и герцогами. Он писал картины, прекраснее которых не видывал мир. Он делил ложе с самыми восхитительными женщинами и замечательными мужчинами. Он жил в Милане и Флоренции, гулял вдоль переливающихся на солнце каналов Венеции, собирал полевые цветы на холмах Винчи. А сколько изобретений он сделал, и сколько еще замыслов теснилось в его голове: и механизм для часов, и переносные мосты, и военные лодки, и, конечно, летательные машины. Великое множество летательных машин. Он всегда верил в то, что перед ним расстилается длинная жизненная дорога, а сейчас жизнь его могла оборваться, и тогда огромное его наследие, которое он еще не создал, умрет вместе с ним в этом гиблом месте. Если бы он знал, что отпущенные ему годы на исходе, он больше времени посвящал бы живописи.
Уже много часов Леонардо лежал, вжав лицо в грязный окровавленный снег, у дотлевающего остова своей военной машины, ожидая момента, когда солнце совсем скроется и бой утихнет. Тогда он останется в темноте один, в окружении мертвых тел. Его тело сотрясала дрожь – от холода и неотступного ужаса. Прислушиваясь к своему дыханию, он боялся, что следующий вдох будет последним. Пальцы рук и ног совсем окоченели. Темнота, словно занавес, опускалась на поле битвы, пульс его постепенно замедлялся и вскоре стал едва слышен. Дыхание ослабевало, легкие уже почти не наполнялись воздухом. Дремота окутывала его, густела застывающим воском. Он то терял сознание, то выплывал из забытья. Наконец луна спряталась за облако, и, пользуясь сгустившейся тьмой, Леонардо пополз на животе через трупы в сторону городских ворот Чезены. Он помахал отряду солдат Борджиа, те заметили его и, подхватив, потащили к лагерю. Только тогда Леонардо поддался слабости и впал в глубокое забытье. Глухая и плотная, словно вулканическая лава, темнота вдруг начала распадаться. Она сворачивалась в огромные пузыри, пузыри лопались, оставляя в покрове тьмы дыры, из которых лился свет.
Медленно и неохотно сознание возвращалось к нему. Леонардо разлепил глаза. Над ним раскинулся бархатный полог ночи, освещенный мириадами звезд, луна ярко светила и серебрила все вокруг. До него доносились тихие разговоры, чей-то смех. Звуков войны слышно не было. Он находился в лагере Борджиа, лежал на твердой, как камень, ледяной земле, укрытый одеялом. Какой-то человек склонился над костром и что-то помешивал в котле. Верно, он готовил обед? Леонардо застонал и попробовал сесть.
– Не надо, – послышался мягкий, но настойчивый приказ. – Лежите. Не то снова лишитесь чувств. – Человек заботливо подоткнул одеяло под дрожащее тело Леонардо.
Макиавелли? Дипломат выглядел еще тоньше и бледнее, чем прежде. Казался каким-то облезлым. Костлявые руки дрожали от усталости и холода. Изорванный зимний мундир был слишком велик ему – явно с чужого плеча. И правда, когда Макиавелли повернулся, Леонардо увидел на его спине дыру в ореоле расплывшегося пятна крови. Должно быть, он снял мундир с убитого солдата. Сейчас он совсем не походил на того блестящего, уверенного и дерзкого господина, каким Леонардо знал его во Флоренции. Война, не разбирающая чинов и званий, обошлась с Макиавелли так же безжалостно, как с бедным простолюдином. В последние несколько месяцев дипломат то и дело мотался между лагерем Борджиа и Флоренцией в попытке уговорить герцога на долгосрочный мир с республикой. Но Борджиа упорствовал и продолжал тянуть откупные деньги из флорентийской казны. Все эти месяцы Леонардо и Макиавелли стороной обходили друг друга, а теперь им волей-неволей пришлось заговорить.
– Вы были очень плохи, – заметил Макиавелли. Он отошел к костру, взял ломоть хлеба и налил себе в миску немного густой похлебки из котла. – Я уже начал опасаться, что мы потеряем вас.
«Я тоже начал опасаться, что мы потеряем меня», – подумал Леонардо. Он страшно проголодался и хотел бы попросить и себе миску похлебки, но не собирался даже в малости одалживаться у Макиавелли.
– Что так? – прохрипел он еле слышно.
– О, вы заговорили. – Улыбка Макиавелли только подчеркивала его изнуренный вид и глубоко ввалившиеся глаза. – Это добрый знак. Очень добрый.
Он налил в кружку вина и, разбавив его водой, поднес к губам Леонардо. Пойло отдавало уксусом, но смягчило иссушенное горло.
– С чего это вы взялись помогать мне? – Леонардо дышал тяжело, с присвистом.
– Вы выдающийся гражданин Флоренции. Для нас было бы огромной потерей, если бы с вами что-то случилось.
– Я из Винчи, – угрюмо напомнил Леонардо.
– Это флорентийская территория, маэстро, о чем вам прекрасно известно. Или вы желали бы, чтобы я предоставил вас заботам людей Борджиа? Они бросят вас страдать в одиночестве, можете мне поверить.
Леонардо не ответил. Он не верил Макиавелли. И нисколько не сомневался в том, что дипломат хотел воспользоваться его слабостью, чтобы добиться своих целей.
– Два месяца назад, – заговорил Макиавелли, и пар заклубился у его рта, – я обратился к городскому совету с просьбой выделить богатые подарки для того, чтобы умаслить Борджиа, и хорошую одежду для себя, чтобы выглядеть достойно на переговорах с ним. А сегодня получил ответ… – Макиавелли вытащил из кармана письмо и развернул. – «Возьмите свою задницу в горсть, – начал зачитывать он с расстановкой, нарочито значительным тоном, какой предполагают официальные депеши, – и катитесь к дьяволу со своими неумеренными просьбами». – Макиавелли сложил письмо и засунул обратно в карман. – Теперь и мне придется предать Флоренцию.
– Не надо, – прошелестел Леонардо. – Оно того не стоит. – Ах, если бы он решил тогда остаться во Флоренции, довести до конца алтарную роспись для монахов, написать портрет той женщины, жены торговца шелком… Тогда цепкие когти войны не впивались бы в его кожу, а в ноздрях не стояла бы неистребимая пороховая пыль. – Вся Флоренция, должно быть, судачит о моем предательстве.
Макиавелли, подняв голову, всматривался в звездное небо, как будто искал там ответа.
– Нет, – наконец убежденно сказал он, – не судачат. Горожане даже не упоминают о вас. Они одержимы новой манией – этим скульптором с его знаменитым мрамором. Знаете, однажды – сейчас мне кажется, что лет сто прошло с тех пор, – я пробовал отвоевать для вас камень Дуччо, уже после того, как его присудили… кое-кому другому. – Макиавелли пожал плечами. – Пустая попытка, мой фокус не удался.
Леонардо протянул ледяные руки к огню. Тысячи иголок впились в пальцы, когда тепло начало возвращаться в них. Значит, флорентийцы разлюбили его. Они позабыли о нем.
– Микеланджело, – прошептал Леонардо. Это не вздох и не мольба, а нечто среднее между тем и этим. – В прошлый раз, когда мы с вами виделись, вы открыто предали меня, синьор Макиавелли, – произнес Леонардо, чтобы стереть вкус непрошеного имени Микеланджело со своего языка. – Вы лишили меня должности.
