– Потому что ее звон похож на мычание коровы.
– Не мычание, а стон, – поправил Содерини. – Как будто огромное животное издает низкий скорбный вой. Мало на свете звуков, которые звучали бы столь же величественно и внушали бы такой же благоговейный трепет. Но случилось так, что в какой-то момент Флоренция утратила свой гордый дух. – Содерини нахмурился. – Когда в последний раз звонили наши колокола? Когда в последний раз флорентийцы спешили на эту площадь с оружием в руках и кличем на устах «Нет, так просто мы не сдадимся, не дадим в обиду нашу Республику, вам не отнять ее у нас, не отнять нашей свободы»? Когда это было? – Нос, щеки и подбородок Содерини порозовели. Разгорячился он так от своих речей или виной тому ледяной ветер? – А знаешь ли ты, почему мы больше не звоним в наши колокола?
Микеланджело помедлил с ответом. Помнится, отец говорил, что в этом больше нет надобности, что даже в эти тяжелые времена потрясений Флоренция в безопасности. Флоренция могущественна, богата и обожаема всеми настолько, что никто не посмеет напасть на нее, даже Чезаре Борджиа и Медичи. По словам Макиавелли и других дипломатов, Флоренция не могла позволить себе звонить в колокола La Vacca, потому что враги воспримут это как угрозу и сами двинутся на город – в доказательство того, что с ними шутки плохи. А друг Микеланджело Граначчи придерживался распространенной, хотя и весьма сомнительной точки зрения: если колокола зазвонят, флорентийцы не потекут стройными рядами на площадь, движимые желанием положить жизни за любимую Республику, а со страху попрячутся по домам. Французы, Медичи, затем Борджиа, нависающий как дамоклов меч, а в особенности Савонарола уничтожили остатки доблести флорентийцев, лишили их веры в собственные силы. Колокола утратили свою призывную мощь. Пусть лучше La Vacca по-прежнему молчит, чем они опозорятся перед всем миром, демонстрируя отсутствие боевого духа.
– Нет, синьор, не знаю, – ответил Микеланджело.
Складки на лице Содерини сделались глубже – будто пройденные им дороги обозначились на карте его жизни.
– Это очень плохо. – Он покачал головой, развернулся и пошел к выходу.
Микеланджело ожидал от Содерини еще каких-нибудь слов, объясняющих, зачем его вызвали сюда, на колокольню, холодным зимним днем. Не для того же, чтобы преподать урок истории, беглый и бессмысленный?
– Э-э, сын мой… – Содерини, словно спохватившись, застыл над ступеньками, но не оглянулся на Микеланджело. – Сделай милость, не проговорись Джузеппе Вителли о том, что мы тут с тобой перебросились парой слов. Он буквально встает на дыбы, стоит мне заикнуться… – Содерини замолк, как будто перекатывая на языке слова в поисках того, что будет самым правильным, – какого я мнения о проектах Собора. – И ушел.
Микеланджело задумчиво смотрел в пустоту винтовой лестницы. О чем вообще говорил с ним гонфалоньер? Он не высказал никаких мнений ни о чем, что могло бы касаться Микеланджело. Какое отношение могли иметь колокола к его статуе? И все же при взгляде на панораму Флоренции Микеланджело охватило очень неуютное чувство: казалось, что связанные с его Давидом ожидания города теперь еще тяжелее давили на плечи.
1503
Леонардо. Зима. Рим
– Oremus… – Призывающий к молитве голос папы Александра VI плыл под сводами Сикстинской капеллы, и Леонардо смиренно склонил голову. Голос у папы был величественным – под стать его тучной фигуре. – Praeceptis salutaribus moniti, et divina institutione formati, audemus dicere…
Немногочисленное собрание молящихся в унисон отвечало:
– Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum! (Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое!)
Пока звучал «Отче наш», Леонардо не сводил глаз с Чезаре Борджиа. Одетый в черную накидку, тот покорно преклонил колени у ног понтифика. Молодой герцог всем своим видом демонстрировал столь ревностное благочестие, что казалось, будто он решил вернуть себе прежнее обличье – богобоязненного кардинала Валенсийского, в красном одеянии и кардинальской шапке неслышно скользящего по залам Ватикана. Но Чезаре бесповоротно сменил кардинальское одеяние на военные доспехи. За время военного похода Леонардо имел возможность не раз увидеть, как свиреп и воинствен Валентинуа в бою, как беспощаден к врагам, как ненасытна в нем жажда крови. Так что он определенно был рожден для войн, а не для религии.
– Amen. – Понтифик в алом бархатном плаще и маленькой облегающей золотой шапочке, сияющей, как нимб, у него над головой, завершил молитву и преломил хлеб.
Эту особенную мессу в честь благополучного возвращения Чезаре домой из военного похода на Романью папа служил в узком кругу. Присутствующие – несколько кардиналов, ближайшие друзья и члены семьи – всю службу отстояли, и только Чезаре оставался коленопреклоненным у ног папы, как бы вымаливая прощение за многочисленные грехи. У его смиренной позы имелась и еще одна цель – оставаясь в ней, победоносный герцог привлекал к себе всеобщее внимание.
Неделей раньше Чезаре во главе своей армии триумфатором возвратился в Рим. Леонардо не в первый раз был в Вечном городе, когда-то давно он ненадолго приезжал сюда, чтобы на месте, в Тиволи, осмотреть и изучить развалины древнеримской виллы императора Адриана. На сей раз Леонардо оказался здесь в качестве почетного гостя самого герцога, и столица предстала перед ним совсем в ином свете. С балкончика роскошных личных покоев папы, выходящего на обветшавшую базилику Святого Петра, Леонардо делал зарисовки крестьян, торговцев и прочего люда, стекающегося в Рим, чтобы испросить отпущение грехов. Ах, как хотелось ему крикнуть им отсюда, с высоты балкона, что их мелкие прегрешения – сущая безделица в сравнении с тяжкими грехами тех, кто побывал на войне.
– Pax Domini sit semper vobiscum… – нараспев произносил папа.
– Et cum spiritu tuo, – вместе с собранием вторил Леонардо.
Папа еле слышно пробубнил слова, которые предписано произносить тайно, погрузил частицу гостии в чашу для святого причастия и затем трижды монотонно повторил:
– Agnus Dei.
Леонардо впервые был в Сикстинской капелле. Ее длина втрое превышала ширину, что в точности повторяло пропорции храма Соломона в Иерусалиме. Высокое, в три яруса, внутреннее пространство венчал цилиндрический свод, роспись которого символизировала небеса – россыпи золотых звезд на фоне густой синевы. Впрочем, Леонардо считал, что вряд ли кому-нибудь захочется разглядывать потолок капеллы, ведь истинная драгоценность находилась на стенах – великолепная фресковая живопись, от которой невозможно было отвести глаз.
В 1481 году папа Сикст IV объявил о своих планах нанять лучших, самых передовых живописцев, какие только найдутся на полуострове, чтобы расписать стены капеллы, недавно отстроенной на месте прежней Cappella Maggiore (Большой капеллы). Папа обратился за советом к Лоренцо Великолепному, и тот назвал имена выдающихся художников Флоренции – Сандро Боттичелли, Доменико Гирландайо и Козимо Росселли, а также несравненного мастера из Перуджи Пьетро Перуджино. К тому времени Леонардо уже прочно обосновался во Флоренции. Возрастом и опытом он не уступал названным мастерам, а талантом, по его собственному убеждению, даже превосходил их. Леонардо тоже ожидал приглашения в Ватикан, но жестоко обманулся. Месяцы мучительного томления и неотступной зависти к собратьям-живописцам, которые уже творили свои шедевры без него, совсем доконали Леонардо, и в горькой досаде он собрал свои пожитки и перебрался в Милан.
