Служанка подхватила кувшин, учтиво попятилась к двери и исчезла.
На сей раз Лиза не выжидала, пока ее шаги стихнут в глубине дома.
– Неужели вы всерьез подумали, будто я читаю на латыни? – с некоторым вызовом спросила она.
Да, именно так и думал Леонардо. Обычно он подвергал сомнению все, чего касалась его мысль, но Лизе верил безоговорочно.
– Отчего бы мне сомневаться в вас – даме такого высокого положения?
– Да уж, высокого, – рассмеялась Лиза. Ее прекрасные руки снова ожили и запорхали в такт каждому слову. – Скажите еще, что все герцогини и королевы мира лопаются от зависти ко мне.
Юбки снова зашелестели за дверью.
– Возможно, я просто хотел верить в то, что жена торговца читает по-латыни, – прошептал ей Леонардо. Шорох юбок снова стал удаляться в глубину холла.
– Я супруга, я мать, и я дорожу этими своими званиями. И должна довольствоваться тем, что имею.
Леонардо поднял стул, поставил его еще ближе и сел рядом с ней. Она вздрогнула, но не сдвинулась с места. Леонардо ощутил идущее от ее кожи тепло, его ноздри защекотал исходящий от ее волос аромат лаванды. Никогда еще с начала их сеансов он не находился так близко от нее.
– Посмотрите сюда. – Держа альбом для зарисовок так, чтобы ей было видно, он начал медленно перелистывать страницы. – За годы изучения человеческих лиц я выявил десять типов носов, восемь форм губ и семнадцать форм глаз. Кроме того, я коллекционирую абрисы подбородков, скул, лбов и всевозможные варианты рисунков морщин. Я изучаю, как меняется каждая черточка лица в зависимости от разнообразных чувств. Реагируя на страх, нос может морщиться, дергаться или вспыхивать краской. От потрясения отвисает челюсть, губы складываются в колечко или в тонкую линию – да так, что напрягаются желваки. Челюсти сжимаются или ходят из стороны в сторону. А глаза… глаза либо светятся умом, либо нет. – Он поймал взгляд Лизы, всмотрелся в ее глаза. – Сознание живописца, словно зеркало, в точности фиксирует все черточки изображаемого субъекта и отображает их правдиво, как есть. И какая разница, умеете вы читать или нет. В ваших глазах горят искры одаренности и живого ума, и этого не спрячешь. – Он нежно накрыл своими руками руки Лизы. Она судорожно вздохнула. – Вы и я, мы очень похожи, – тихо произнес Леонардо. – Мы оба необразованны.
– Но вы читаете на латыни. – Она выдернула свои руки из-под его ладоней.
Он немного наклонил голову вбок.
– Не так чтобы хорошо. Я был вынужден образовывать себя сам. Разве позволено незаконнорожденному отпрыску, пусть и состоятельного знатного отца, получить достойное университетское образование? Это поколебало бы незыблемый порядок вещей, – сказал Леонардо более желчно, чем хотел бы. Как ни старался он делать вид, будто положение изгоя нисколько не тяготит его, сколько бы он ни хорохорился, оно постоянно терзало его, как засевшие в ступнях занозы. – Когда мне уже было за тридцать, я старательно копировал латинские слова, повторяя их раз за разом, чтобы заучить.
– Но вы, во всяком случае, умеете читать и писать на итальянском. И доступ к книгам у вас всегда был. К перу, к бумаге. Застань вас кто-нибудь за этим вашим занятием, вас не наказали бы, а скорее помогли бы во всем разобраться. Для меня же подобное невозможно.
Невозможно. Леонардо ненавидел это слово. Будь его воля, он изъял бы его из словарного обихода. Называя что-либо невозможным, человек ставит крест на том, что еще могло бы случиться, – ибо кто же станет работать над тем, что невозможно? Все убеждены, что это бессмысленно. Сколько ни старайся, ничего не добьешься. Люди слишком практичны и потому стремятся лишь к тому, что считают возможным. Но в том-то и штука, что само стремление к чему-либо делает это более вероятным. Когда думаешь о чем-то, что оно возможно, ты словно запускаешь механизм самоисполняющегося пророчества – и точно так же одна мысль о том, будто что-то невозможно, невозможным это и делает. Большинство людей уверены в том, что человек не способен летать, как птица, а в действительности полет – просто пока не достигнутая цель. Однако сейчас Леонардо не был расположен спорить с Лизой и потому заметил:
– Латынь слишком превозносят, порой незаслуженно. Учиться, наблюдая собственными глазами, куда лучше и достойнее, чем перечитывать чужие мысли. Самостоятельно познавать, ощущать и испытывать этот мир, делая свои выводы, всегда полезнее. И это единственный для всех нас способ встать в один ряд с учеными мужами.
Юбки из холла снова возвестили о приближении служанки.
– Поэтому-то вы и хотите летать, – торопливо зашептала Лиза. – Чтобы испытать на себе – что именно? То, как чувствуют себя в небе птицы?
Шелест тканей становился громче.
– Я убедился на своем опыте: чтобы хорошо изучить предмет или явление, – Леонардо переставил свой стул на положенное ему место, подальше от Лизы, – надо наблюдать его с расстояния. Подобравшись вплотную, не сможешь составить никакого обоснованного научного суждения. Стоит приблизиться к предмету своего интереса – восприятие исказится, и ты рискуешь поддаться опасному притяжению. Чтобы запечатлеть человеческую сущность при помощи такого средства выражения, как краска, я должен смотреть на свой предмет издалека.
Шея Лизы порозовела от смущения, руки снова замерли на коленях. Он чем-то задел ее? Но, прежде чем Леонардо успел задать вопрос, в библиотеке появилась служанка с кувшином воды. И больше в этот день они наедине не оставались.
Микеланджело. Декабрь. Флоренция
– Это моя вина.
– Отец, ради бога, успокойтесь.
– Как я могу…
– Ну пожалуйста, не плачьте. Если вы еще и себя изведете до смерти, это ему нисколько не поможет, отец, – жалобно упрашивал Буонаррото.
До смерти? Он что, умер? Не похоже. Голова болела слишком сильно, у мертвых такого не бывает. Он попробовал пошевелиться, но руки и ноги были тяжелыми, как валуны. Он попытался заговорить, но и из этого ничего не вышло. Он сделал глубокий вдох. Воздух отдавал свечным воском, минеральными порошками и тяжелым запахом болезни.
– Не выгони я его из дома, он не оказался бы сейчас здесь. Я стал бы ухаживать за ним.
Микеланджело собрал все свои силы для того, чтобы хоть немного приподнять веки. Перед глазами мелькнула и исчезла полоса оранжевого света.
– Микеле! – закричал его отец. Микеланджело чувствовал, как его трясут за плечи.
– Осторожней, отец, не то вы причините ему вред!
– Он открыл глаза, я сам видел.
– Это все ваше воображение, вам просто показалось.
– Микеланджело ди Лодовико Буонарроти Симони, проснись!
Он открыл рот, силясь что-нибудь сказать, но из горла вырвался только хриплый, похожий на бульканье стон.
– Благодарение Богу, он жив! – всхлипнул Лодовико.
Влажная тряпица, отдающая уксусом, смочила сухие потрескавшиеся губы Микеланджело.
