Он вошел внутрь. Глаза постепенно привыкали к полумраку.
Давид стоял там же, где оставил его Микеланджело. Одинокий, грубоватый и неотшлифованный.
Где-то в глубине души Микеланджело убедил себя, что статуя – всего лишь мираж, игра воображения. Видение, порожденное лихорадкой. Но нет, Давид – не мираж. Он был живой, и он был готов сражаться.
Дрожащими руками Микеланджело кое-как снял плащ, потом быстро вскарабкался вверх по лесам и набросил его на лицо Давида. Спустился на пол, порыскал среди горшков и деревяшек и наконец под обрывками своих рисунков нашел припрятанные инструменты. Выхватил два молотка, потом снова полез вверх по лесам, сдернул плащ и пулей выскочил из своей бывшей мастерской.
Двумя днями позже, когда Микеланджело все еще настилал доски на кухне, а отец с дядей потягивали разбавленное водой вино, с улицы донеслось:
– Mi amico!
Подняв голову, Микеланджело встретился взглядом с Граначчи, который уже перелез внутрь. Радость затопила Микеланджело, но он попытался побыстрее избавиться от этого чувства. Нет у него времени на старых дружков.
– Я занят, – буркнул он и вернулся к работе.
– Я насчет твоего Давида. – Граначчи решительным шагом пересек пространство будущей кухни.
– Камень Дуччо – больше не моя забота. – Микеланджело нарочно не называл свою статую по имени – это было все равно что произносить имя покойника.
– Если сейчас откажешься, Управа отзовет свой заказ на двенадцать апостолов для Собора. Ты что, правда хочешь упустить столь ценный и долгосрочный контракт?
– Микеле, что там еще? – громко спросил Лодовико.
– Пустое, отец, – крикнул в ответ Микеланджело и повернулся к Граначчи: – Отстань ты от меня. Не видишь, я занят настоящим делом.
Граначчи опустился на колени рядом с ним.
– Твоему Давиду грозит опасность.
– Пойди потолкуй об этом с попечителями Собора. Камень принадлежит им, пусть они и решают, что с ним делать.
– Собор уже не распоряжается статуей. Макиавелли вынудил Джузеппе Вителли открыть твою мастерскую и показать Давида гонфалоньеру Содерини и членам Синьории…
Микеланджело невольно вскинул голову. Значит, кто-то из публики уже побывал в его убежище и рассмотрел Давида? Без него? Он едва мог дышать. Голова закружилась.
– Макиавелли рассчитывал на то, что чиновников возмутит нагота, – продолжал Граначчи. – Но не тут-то было. Твоя статуя больше не является украшением для Собора. Ее провозгласили символом города. И сейчас они там совещаются, куда установить Давида и нужно ли его отполировать.
Символ города? Возможно ли это? Зрение Микеланджело заволокла пелена. Он помотал головой и заставил себя безразлично ответить:
– Какое мне дело?
– Хочешь сказать, тебе плевать на то, где установят твоего гиганта?
– Ага. – Он больше не скульптор. Он добропорядочный сын своего отца, почтенного Буонарроти.
– Кое-кто из нас, включая и самого Содерини, считает, что статуя должна встать прямо перед входом во дворец Синьории, на месте Юдифи.
Микеланджело затаил дыхание. Бронзовая скульптура Донателло «Юдифь и Олоферн» пользовалась во Флоренции всеобщей любовью. В ней запечатлен момент, когда благочестивая вдова Юдифь занесла меч над побежденным вином военачальником Олоферном, готовясь отрубить ему голову ради спасения своих сограждан от тирании. Невероятно вдохновляющая композиция, убедительный символ торжества слабости над силой. Флорентийцы обожали эту скульптуру. И никогда, даже в самых дерзких мечтах, Микеланджело не мог и помыслить о том, что его работа сравнится с гениальным творением Донателло и даже заменит его.
– Мне все равно, где она будет стоять, – процедил Микеланджело, а потом громко, чтобы слышал отец, прибавил: – Все равно я не вернусь.
– Grazie mio Dio! – тут же поблагодарил небеса Лодовико.
– И что, так прямо и позволишь этому Леонардо одержать верх? – настаивал Граначчи.
– Леонардо? – Нос Микеланджело зарделся от гнева. До него доходили слухи о том, что Собор намеревался попросить Леонардо окончить статую, если ее автор не вернется к работе, но, случись такое на самом деле, кто-нибудь обязательно известил бы его. Леонардо определенно не касался Давида. – Но они же не отдали ему мою статую, ведь так?
– Нет. Пока нет. Но теперь, когда он поворачивает реки, к нему прислушиваются, словно он сам Господь Бог. Вот и сию минуту они как раз его слушают. А он, да будет тебе известно, возглавляет атаку на твоего Давида, хочет похоронить его.
У Микеланджело свело внутренности.
– И где он думает поставить его?
– Какая разница где? Тебя это больше не касается, – сварливо заметил Лодовико, присоединившись к разговору.
– Он мечтает похоронить Давида во мраке, задвинув в дальний угол лоджии, – серьезно ответил Граначчи.
Словно тысячи иголок вонзились в шею Микеланджело. Лоджия Ланци – крытый портик с левой стороны от здания Синьории, где и так стоят десятки скульптур. Давид потеряется среди них. И даже если публика заметит его, то воспримет как нечто второстепенное и незначительное.
– Леонардо утверждает, что статую надобно защитить от погодных явлений. И еще говорит, что публику может смутить ее… – Граначчи задумался, подбирая нужное слово: – неприкрытость. – Он помахал рукой у своих чресел.
– Лживый старый ублюдок! – вне себя завопил Микеланджело.
– Уймись, Микеле. Calmati, – одернул его Лодовико.
– Леонардо не только твоего Давида похоронит, он хочет похоронить и тебя, – гнул свое Граначчи.
– Моего сына такие глупости не занимают, – гордо сообщил Лодовико, похлопывая Микеланджело по спине. – Он теперь у нас человек семейный, а не какой-то жалкий каменотес.
Неужели это правда? Микеланджело задумался. Даже если он больше никогда не прикоснется резцом к мрамору – перестанет ли он быть скульптором?
– Где, говоришь, они там совещаются?
– Тебе какое дело? – ворчливо спросил Лодовико.
– В Орсанмикеле, – ответил Граначчи.
Мысль о том, чтобы бросить ваяние, мгновенно исчезла – так снежинки таяли в пламени его горящего дома. Выбравшись на улицу, Микеланджело припустил во весь дух.
– Куда ты, стой! – крикнул вслед отец.
Но Микеланджело не остановился. Его семья нуждалась в нем, но и Давид нуждался тоже.
Леонардо
Самые выдающиеся граждане Флоренции заседали в одном из помещений церкви Орсанмикеле, давшей приют ремесленным цехам города. В тесной зале пахло свечным воском, выдохшимся вином и благородным потом раскрасневшихся от жестоких споров горожан.
– Давид станет великим символом нашего города, – перекрывая гвалт, кричал Содерини. – Нам надобно прославлять и чествовать его, а не задвигать в темный угол.
