Леонардо верил рассказам Салаи, но ловил себя на том, что хотел бы верить еще больше. Хотя ноги его покоились на холодном полу, вызванное кошмаром бешеное сердцебиение никак не унималось. Он увидел свое изображение в стоящем возле кровати напольном зеркале. Сильно отросшие волосы были спутаны и грязны. Борода неряшливо торчала в разные стороны. Вот уже несколько недель он не брился. И не принимал ванну. Его больше не заботило то, как он выглядел.
Все еще дрожа, он завернулся в лоскутное одеяло, встал с постели и поплелся через комнату. Сел на стул перед портретом Лизы. Отныне все часы бодрствования он посвящал только работе над ним. Со дня наводнения он ни на минуту не задумался над своей «Битвой при Ангиари» и совершенно забросил последнюю, почти готовую модель летательных крыльев. Только когда он писал Лизу, душа его обретала зыбкое спокойствие.
Леонардо не видел ее с кануна наводнения. Он взял кожаную полоску с приделанным к ней увеличительным стеклом и обмотал ее вокруг головы. Это приспособление он смастерил, чтобы вблизи рассматривать мазки на портрете, оставляя руки свободными. Он окунул тоненькую кисточку в склянку с зеленым пигментом и аккуратно добавил крохотное пятнышко к выступающей на самом дальнем плане скальной гряде.
После наводнения Леонардо придумал, чем заполнить пустой фон, – и теперь за спиной Лизы расстилался обширный пейзаж, странно отдаленный и одновременно как бы наклоненный к зрителю. Лиза изображена непосредственно перед зрителем и сильно приближена к нему, а окутанный дымкой ландшафт на заднем плане видится сверху, будто с высоты птичьего полета. Две разные точки зрения непременно заставят зрителя почувствовать себя сбитым с толку – именно так, как чувствует себя он сам, глядя на Лизу. Они оба – и она сама, и пейзаж за ее спиной – одинаково зыбки и неуловимы, непокорны и непостижимы. Поэтому он соединил ее образ с природой, вплел растительность в россыпи ее кудрявых волос; придал плавность склонам холмов, чтобы они перекликались с округлостями ее фигуры; причудливо закрутил реку, словно повторяя изгибы шарфа на ее плече. Этот пейзаж не существовал в действительности, он являлся плодом его воспоминаний и фантазий – мирной территорией, которая никогда не сгорит и не будет затоплена, ибо существует лишь в его воображении. Ландшафт был похож на саму Лизу: такой же прекрасный, такой же чарующий, такой же таинственный.
Он уже в точности передал черты ее лица: форму глаз, нежную округлость щеки, шелковистый изгиб тронутых намеком на улыбку губ. Если бы речь шла о ком-то другом, Леонардо остался бы удовлетворен столь реалистичным изображением. Но в портрете Лизы он желал пойти дальше. Ему недостаточно было просто передать ее физические черты, блеск глаз и даже внутреннюю энергию жеста или движения, которые, казалось, вот-вот последуют. Нет, он желал глубже проникнуть в ее суть, узнать ее так, как он знал самого себя, и во всей целостности показать ее натуру миру. Он жаждал открыть всем ее душу.
Но Лиза оставалась непостижимой, все время ускользала от него, особенно когда рядом маячил ее муженек. А как он мог запечатлеть ее душу красками, если сам еще не почувствовал ее?
– Господин? – Голос Салаи звучал еле слышно – так шелестел листок под дуновением бриза. Видимо, он уже некоторое время стоял рядом, терпеливо дожидаясь, когда мастеру угодно будет сделать перерыв. – Вам пришло письмо. – Без дальнейших объяснений Салаи бросил на колени Леонардо небольшой конверт и тихо выскользнул из помещения.
Письмо? От кого бы это? И который теперь час? Леонардо выглянул в окно. Солнце уже поднялось, видно, наступило утро. Значит, он провел перед портретом несколько часов.
Леонардо опустил кисть. Взял письмо и увидел свое имя, выведенное на конверте. Он мгновенно узнал почерк. Этот проклятый нотариус снова вторгался в его жизнь. Не иначе, прислал повестку в суд, где ему предъявят обвинения в причинении ущерба и гибели людей в результате наводнения. Леонардо разжал пальцы, и нераспечатанное письмо упало на пол. А он вернулся к работе. Подхватив кистью чуточку черной краски, наклонился близко-близко к картине и, глядя через увеличительное стекло, добавил тень под одной из арочных опор крохотного моста. В детстве Леонардо однажды проходил по точно такому же мосту. Это было ясным солнечным днем в сельской глуши Тосканы. Воздух полнился ароматами жимолости и базилика. Он бежал через мост и смеялся. Он был со своим отцом.
Леонардо замотал головой, чтобы выгнать из памяти непрошеное воспоминание. «В действительности моста не существует, – твердил он себе, – это просто моя выдумка. Он мне привиделся, только и всего. А может быть, ну вдруг, и наводнение со всеми его ужасами – тоже лишь плод моего воображения?»
Восемьдесят человек погибли. Он отдернул дрожащую руку от портрета. Не нужно портить его.
Леонардо нагнулся и поднял с пола письмо нотариуса. Встал и тяжело прошел через студию, волоча за собой одеяло. Сел за стол. Сложил письмо пополам, потом еще и еще и отложил на край стола так и не читанным. Достал чистый лист, утиное перо и пузырек с чернилами.
«Madonna Lisa del Giocondo, – начал Леонардо. Он не представлял, каким будет ее ответ, но этого и не узнаешь, пока не спросишь. Он закончил свое короткое послание и подписался: – Distinti saluti, Leonardo da Vinci». Вручил конверт Салаи со строгим наказом передать его Лизе так, чтобы о существовании его не прознал никто, кроме нее самой.
Микеланджело. Май 1504 года. Флоренция
– Ну что, можно отпускать? – крикнул Джулиано да Сангалло.
Сорок рабочих при помощи системы канатов и подъемного блока устанавливали все еще закутанную парусиной статую на новую повозку: простой, выровненный дощатый помост, уложенный на катки из четырнадцати промасленных бревен одинаковой толщины. На помосте надежно закреплена прочная и крепкая деревянная конструкция наподобие клети, в которой будет подвешена статуя. Давид поедет к месту назначения в вертикальном положении, как предполагается, слегка покачиваясь на канатах, образующих подобие гамака.
Микеланджело в последний раз проверил деревянную конструкцию и канаты. Затем крикнул:
– Порядок! Давайте.
Рабочие отпустили статую. Давид повис в своем гамаке. Деревянная конструкция застонала и просела под неимоверной тяжестью изваяния. Послышался скрип. Дерево крякнуло, затрещало. Микеланджело хотел закрыть глаза – он не вынесет, если конструкция поломается и его мрамор разобьется о землю. Но он не нашел в себе сил ни отвернуться, ни даже моргнуть.
Наступила тишина. Конструкция держалась.
Давид в гамаке тихонько покачивался.
– Сработало! – воскликнул Граначчи, и удивление слышалось в его голосе. Сангалло рассмеялся.
Микеланджело удалось выдохнуть. «Ну вот, теперь ты готов идти на битву», – мысленно сказал он Давиду.
Рабочие на радостях обменивались рукопожатиями и хлопали друг друга по спине. Микеланджело выкрикнул: «Andiamo», и из сорока глоток вырвался торжествующий клич. Теперь можно было двигаться.
