Лиза бросила на него пытливый взгляд из-под капюшона.
– Известно ли вам, сколько картин я оставил неоконченными, понимая, что им не дотянуть до тех ожиданий, которые я на них возлагал? Будь я способен довольствоваться несовершенством, у меня было бы в разы больше завершенных работ и довольных заказчиков. Возможно, и сам я был бы больше доволен собой.
– Так вы позвали меня сюда не для того, чтобы…
– Боже мой, конечно, нет. Этого в моей жизни и так хватало. Я надеялся на то, что вы поможете мне начать все сначала. Вы обмолвились о том, что крестили здесь дочь?
Она молча кивнула.
– Бедняжка прожила недолго. А вот трое моих сыновей – те да.
Лицо Лизы озарила мягкая понимающая улыбка, свойственная всем любящим матерям.
– Когда мне было двадцать четыре года, отец мой наконец-то обзавелся законным наследником; для этого потребовались два брака и бесчисленное количество попыток. Мальчика крестили здесь. – Леонардо провел пальцами по гладкому мрамору крестильной купели, помещающейся в центре баптистерия. – Я тайком проник сюда уже после начала таинства и, никем не замеченный, наблюдал за крестинами издали, из толпы. Когда родился я, – тон Леонардо изменился, теперь он говорил неспешно и безмятежно, как будто рассказывал сказку со счастливым концом, – мой дед сделал запись о моем рождении у себя в дневнике и пригласил на мои крестины десятерых человек, чтобы я ни в чем не знал нужды. Благополучное начало, не правда ли?
Он послал Лизе улыбку, она ответила тем же, подошла к купели и встала рядом с ним.
– Я жил странной жизнью, наполовину признанный своими дедом и дядькой, наполовину отвергнутый своим отцом за то, что был рожден от домашней рабыни. Меня любила мать и откровенно ненавидел ее муж. Я только на одну половину был человеком, а на вторую – бастардом. Увидев меня, отец всякий раз страдальчески кривился. А после, спустя годы, у меня началась новая жизнь, и началась она здесь, в этом самом месте. Ибо когда отец окрестил своего законного сына, меня перестали воспринимать как половину от чего бы то ни было… Известно ли вам, почему это здание имеет форму восьмиугольника?
Лиза уверенно вздернула подбородок, капюшон упал ей на плечи.
– После шестидневных трудов и седьмого дня отдыха Господь выделил символический восьмой день, предназначив его для новых начинаний. Многие баптистерии построены в такой форме, не только наш.
Как всегда, Лиза знала больше, чем можно было предположить.
– Веками, – подхватил Леонардо, – флорентийцы приходят сюда в поисках новых начинаний. Вот и я тоже.
– Вы сказали, что вас отдали в ученики к мастеру в четырнадцать лет?
Он кивнул.
– Выходит, обоих нас в одинаковом возрасте определили к делу. В четырнадцать меня обручили. Франческо было тогда 34 года, к тому времени он уже дважды овдовел и имел на попечении маленького сына. Он обожает шелка, бархатную парчу и пуговицы. Никогда не видела, чтобы человек испытывал страсть к такой безделице, как пуговицы. – Лиза распахнула накидку и продемонстрировала Леонардо ряд вычурно украшенных серебряных пуговок на платье. – Я происхожу из старинного аристократического рода, а у Франческо много денег. Это ли не составляющие счастливого брака? – Она снова накинула капюшон, и глаза ее опять спрятались в тени. – Думаете, мне не хочется обновления? Я могла бы отправиться в Неаполь, или в Милан, или в Париж. Я мечтаю увидеть мир и показать миру себя, но мы оба знаем, что эти мечты несбыточны. Мы должны жить каждый своей жизнью. И никакой потоп, каким бы многоводным он ни был, не в силах изменить ход вещей.
С улицы послышались крики и хохот каких-то юнцов. Они явно замышляли что-то плохое. Никто не делает ничего хорошего по ночам.
– Теперь мне правда пора идти, – тихо сказала Лиза.
– Прежде чем уйдете, не хотите ли взглянуть на мою мать?
Она мягко улыбнулась, ее глаза под капюшоном тоже засияли.
– Очень хочу.
Он достал альбом и пролистал его до старых набросков и зарисовок. Вот Мария, темноволосая десятилетняя девчушка, предмет его первой влюбленности; вот Карлотта, пышнотелая и сластолюбивая служанка Верроккио, приобщившая его к плотским радостям, когда ему было всего четырнадцать. Дальше – рисунок семнадцатилетнего Джакопо Сальтарелли, ради которого Леонардо не побоялся подвергнуться аресту и изгнанию. Он быстро пролистал зарисовки Джиневры де Бенчи с ее сонным взглядом, как и наброски двух метресс герцога Моро, Чечилии Галлерани и Лукреции Кривелли. Каждую из них Леонардо успел подержать в своих объятиях, прежде чем запечатлеть на бумаге. Следом появился светловолосый Хуан, придворный поэт Сфорца; за ним – хорошенький юноша-француз Эдуард, который почти не говорил по-итальянски, но пленил Леонардо своими прекрасными глазами; дальше – несколько зарисовок маркизы Мантуанской, Изабеллы д’Эсте. Среди этого повсюду были разбросаны дюжины рисунков Салаи.
Наконец Леонардо нашел, что искал. Едва намеченный образ красавицы с миндалевидными глазами, длинноватым носом и пухлыми поджатыми губами. Волосы стянуты в узел на затылке, весь ее облик проникнут печалью о несбыточном. Леонардо передал рисунок Лизе. Он еще никогда никому его не показывал.
– Мать звали Катериной. Ее вывезли из Константинополя как рабыню для ведения домашнего хозяйства, и ей тогда тоже было четырнадцать лет.
Лиза склонилась над рисунком, чтобы получше разглядеть его. Легко прикоснулась пальцами к бумаге, погладила проступающее с нее лицо.
– У меня нет ни жены, ни детей, – задумчиво сказал Леонардо. – Нет отца. Нет матери. Есть сводные братья, но они не признают меня. Есть сводные сестры, которые не знают меня. Мои картины – это все, что у меня есть. Да и те никогда не бывают оконченными. Почти все они заброшены. – Лиза вернула ему рисунок. Леонардо положил его на место и закрыл альбом. – Чем старше я становлюсь, тем сильнее осознаю, насколько я еще молод. В глазах же других я такой, каким выгляжу снаружи, – пожилой мудрец, несравненный и непостижимый гений, почти божество.
– А я не вижу в вас ничего божественного. Божеству не пришлось бы придумывать крылья, чтобы взлететь в небо. – Лиза повернулась и направилась к двери.
– Вы должны рассказать мне. Скажите, откуда вы узнали об этом?
Она пожала плечами.
– Наша семья посещает церковь Сантиссима-Аннунциата. И, разумеется, как-то вечером мы зашли к вам в студию посмотреть ваш эскиз алтарной росписи.
Леонардо перебрал в памяти виденные тогда лица – в надежде, что ее облик отложился где-то в дальнем уголке, но так и не смог вспомнить.
– У вас в студии на всех стенах развешены рисунки крыльев, нетопырей, птиц, – пояснила она. – Их каждый мог видеть.
– Но никто не обращает на них никакого внимания.
– Я обратила. – Лиза склонила голову. – Я жена, я мать, и я дорожу этими своими званиями. – На сей раз Леонардо воспринял ее слова в их истинном смысле – как молитву и как ее зарок самой себе и Богу. Она открыла дверь.
