Он выскользнул из укрытия, кивнул стоящему рядом стражу, чья забота – стеречь Давида денно и нощно от вандалов и любопытных глаз. Флоренция и так полнилась слухами о необычайной статуе, кое-кто даже приписывал этому мрамору магические свойства. Микеланджело старался хотя бы внешне держаться спокойно, но внутреннее напряжение день ото дня нарастало, как нарастали и нетерпеливые ожидания публики. А чем больше становилось ожиданий, тем меньше у Давида было шансов оправдать их.
Одна мысль о церемонии открытия заставляла Микеланджело покрываться испариной. Вся площадь превратилась в одну большую стройку: рабочие поспешно заканчивали установку временной сцены, а горожане принесли уже более двадцати пяти стульев – для всех знатных лиц, которых ожидали на празднике.
– Микеле! – Граначчи бежал к Микеланджело через площадь, бешено размахивая руками. – Микеле!
Господи, ну что там еще? Микеланджело издал стон. Еще одной неприятности он просто не выдержит. Только не сейчас.
– Ох, Микеле, лучше бы тебе узнать все от меня. – Запыхавшийся Граначчи взобрался на импровизированную сцену. Лицо его было мрачным.
Микеланджело прислонился спиной к доскам Давидова убежища, желая найти в них не только физическую, но и моральную опору. Вдруг Граначчи явился передать, что его родичи решили проигнорировать церемонию открытия? Микеланджело так и не сообщил семье о полученной им щедрой плате за работу. Он хотел показать им свой мешок с золотом на официальной церемонии – сделав это кульминацией торжества. Микеланджело пригласил их на праздник, но они пока отмалчивались. Он уже дважды напрямую спрашивал, придут ли они – прошлым вечером за обедом и сегодня за завтраком, – но ответа так и не получил. Если семья Буонарроти пропустит церемонию, триумф Микеланджело будет неполным.
– Леонардо, в нем все дело, – сказал Граначчи.
Микеланджело зло скривился. Со дня наводнения Леонардо как будто где-то отсиживался. Его всего раз или два видели в городе.
– И какую пакость старикашка решил преподнести мне на этот раз?
Граначчи судорожно вздохнул.
– Он представил публике новую картину.
– Что?
– Да, народ уже выстраивается в очередь на целый квартал, чтобы увидеть ее.
– И накануне моей победы, naturalmente.
– Говорят, это несравненный шедевр.
– Дай-ка отгадаю. Не иначе, это та фреска в городском совете. – Микеланджело позволил себе отдышаться. Леонардова «Битва при Ангиари» прославилась в городе еще до того, как кисть маэстро впервые коснулась стены. Этот символ мощи и независимости Флоренции расположится во дворце Синьории, в том же здании, на страже которого будет стоять Давид. Если Леонардо ухитрился завершить роспись, на открытие Давида публика специально не пойдет, разве что взглянет на него мельком, ожидая на площади своей очереди, чтобы поглядеть на новый шедевр маэстро.
– Да не фреска, – возразил Граначчи. – Портрет.
– Чей же? – Интересно, кого это сподобился написать Леонардо, да так, что Граначчи говорит об этом с придыханием? Неужто короля Франции? Или папу? А может, самого Господа Бога?
– Матрону, – благоговейно выдохнул Граначчи.
Микеланджело рассмеялся.
– Ох и напугал ты меня, mi amico, ох и напугал. – Он похлопал друга по спине. – Успокойся и забудь. Подумаешь, небольшая картина. Чего такого необычайного в ней может быть?
Леонардо
Глядя вниз, на залитый солнцем вход в церковь Санта-Мария-Новелла, Леонардо наблюдал за элегантно одетыми флорентийцами, тонкой струйкой втекающими в двери. Леонардо заметил молодую даму в длинной накидке с капюшоном, решительно подошедшую к очереди. На ходу она подняла руку, чтобы сбросить с головы капюшон, и сердце Леонардо быстро забилось. Он даже высунулся из окна, чтобы лучше разглядеть ее. Увы, когда она откинула капюшон, глаза Леонардо споткнулись о рыжую шевелюру. Не она. Не Лиза.
Накануне Леонардо послал ей персональное собственноручно написанное приглашение. Почему же ее до сих пор нет?
Просторную с высоченными потолками студию Леонардо заполнила толпа восхищенных посетителей. Они потягивали вино, лакомились засахаренными ягодами бузины и на все лады превозносили новый шедевр маэстро. Портрет, установленный на мольберте из палисандрового дерева и придвинутый к самому окну, купался в мягком рассеянном свете солнечных лучей, добавляющих облику Лизы еще больше очарования. Портрет буквально завораживал посетителей.
– Какая красота, она прямо как живая, – восхищенно сказал какой-то мужчина. – Право же, при виде этой картины всем другим живописцам остается только затрепетать и навеки впасть в уныние.
Леонардо знал, чем портрет так трогал зрителей, – выражением лица Лизы, тем самым, какое было у нее, когда перед уходом она бросила на него прощальный взгляд. Ему потребовался месяц на то, чтобы запечатлеть эти слегка приподнятые уголки готовых рассмеяться глаз, поработать над зрачками, чтобы его модель смотрела прямо на зрителя, а не куда-то в сторону; и, конечно, добавить к этому едва заметный намек на улыбку. Начинающему художнику внесенные Леонардо изменения показались бы несущественными, но именно эти незаметные мазки вдохнули жизнь в портрет Лизы.
Еще одна женщина направилась ко входу. Нет, это снова не Лиза. Бедра у дамы слишком полные, плечи слишком широкие, поступь слишком тяжелая и решительная.
Этим утром Леонардо послал Салаи обойти все дома, магазины, лавки и стойки торговцев и раструбить по всей Флоренции о том, что портрет моны Лизы дель Джокондо будет выставлен на обозрение всего на один день, а затем навеки скроется в частном собрании синьора Джокондо. Горожане валом повалили в студию Леонардо. И все, казалось, шло по плану. Когда появится Лиза, пусть даже под руку со своим престарелым муженьком, она пройдет через толпу восхищенно глазеющих на нее людей. Она, лишь она одна окажется в центре общего внимания, и лишь к ней будут прикованы все взгляды. Она услышит, как люди шепотом восхваляют ее красоту, ее бархатную сияющую кожу и эту загадочную полуулыбку на ее лице. Пусть всего на один день, но она почувствует, каково это – когда все смотрят на тебя и о тебе только говорят.
Этот день станет его подарком Лизе.
Но чтобы получить подарок, она должна посетить студию. Он специально попросил ее в приглашении прийти непременно в дневное время – так она сможет увидеть портрет при наиболее выигрышном свете. Но солнце уже клонилось к горизонту, вечерние сумерки одевали город, и Леонардо начал сомневаться в том, что она вообще придет. Но, желая поддержать огонь надежды, он велел принести побольше зажженных свечей и сам расставил их наилучшим образом, а затем послал Салаи караулить на входе – на случай, если она проскользнет в студию незамеченной.
В конце концов ночь вступила в свои права, и часы на письменном столе Леонардо пробили двенадцать. Несколько посетителей все еще цокали языками перед портретом, когда Салаи подошел к Леонардо и отрицательно покачал головой. Леонардо вздохнул, разочарованный тем, что его подарок не удался.
