– Permesso, – пробормотал он, вклинившись в людскую массу. Он надеялся на то, что опоздал все же незначительно.
Только начав пробираться через толпу, он осознал, насколько она огромна, настоящее столпотворение. Все эти люди, как и он, двигались к площади. Он встал на цыпочки, чтобы посмотреть поверх голов, но увидел впереди бескрайнее человеческое море. Должно быть, городские власти установили там кордон и осматривают каждого, кто входит на площадь, опасаясь новых актов вандализма.
– Permesso, – повторил он уже громче. Сунулся в одну сторону, потом в другую, но ему не удалось даже на шаг приблизиться к площади. – Scusa!
– Осади, ты, олух, – рявкнул на него дородный фермер.
– Мне надо на площадь.
– Всем надо, не видишь, что ли. А места на всех не хватает, capito?
– Да нет же! Площадь может вместить всех флорентийцев.
– Может, не может, какая разница, там уже полно народу. Так что стой и не дергайся. Ишь, ухарь выискался!
Фермер расправил плечи и полностью перегородил дорогу Микеланджело.
– Deici, – взвился над толпой многоголосый хор.
Почему это толпа кричит «десять»?
Следом раздалось:
– Nove.
– Начался обратный отсчет? – взревел Микеланджело. – Они что, уже считают от десяти до одного, чтобы открыть статую?
– А ты как думал, – раздраженно огрызнулся фермер.
– Otto.
– О нет! Подождите! – У Микеланджело от волнения запылали уши. – Их надо остановить. – Давид совсем рядом, поверни за угол – и вот он. Но туда уже не проберешься, и похоже, надежды увидеть его открытие у него никакой. – Пустите! Это я изваял эту статую, я скульптор! Мне надо быть там!
– Sette.
Фермер презрительно фыркнул, оглядывая расхристанного Микеланджело.
– Такой же скульптор, как я – папа римский.
– Sei.
Господи, уже шесть! Микеланджело лихорадочно соображал. Если взобраться на крышу городского совета, можно помахать оттуда флагом, тогда его заметят со сцены. Или пробраться по головам? Попросить здоровяка-фермера поднять его себе на плечи, оттуда можно шагнуть на плечи того обритого монаха, потом перепрыгнуть на плечи вон того кудрявого дядьки, оттуда – на плечи той девушки с нежным профилем…
– Cinque.
Стоп. Это же не абы какая девушка! Вон как въелась в ее руки красная краска. Цвет шерсти и шелка, цвет любви его брата. Мария, дочка шерстяника, возлюбленная Буонаррото. Она стоит недалеко от сцены. Если привлечь ее внимание, она сумеет помочь ему.
– Мария! Мария! – задыхаясь, закричал Микеланджело.
– Quattro.
На его крики обернулись сразу несколько женщин и девиц. Понятное дело, чуть не половину синьор и синьорин в этой толпе зовут Мариями. А фамилию той Марии он никогда и не знал. Она могла быть Марией ди Джованни, или Луиджи, или Франческо – по имени отца? Или по профессии? Они же шерстяники, возможно, их фамилия как-то связана с их занятием – с красильщиками или ткачами?
– Tre.
– Мария Буонарроти! – завопил что было сил Микеланджело. Это лучшее, что пришло ему в голову.
Чудо! Она обернулась. Увидела его.
– Микеланджело? – В ее зеленых глазах вспыхнула паника. – Ты же должен быть там! – Мария указала рукой на сцену.
– Due.
Микеланджело опустил голову, плечи его поникли. Он стоял всего в нескольких шагах от Давида, но все же пропустит его открытие.
– Э-э-э-э-эй! – пронзительный голос Марии взвился над толпой и покатился по всей площади, как перезвон соборных колоколов в день церковного праздника. Микеланджело и не представлял, что у человека может быть голос такой невероятной силы.
Толпа прекратила отсчет. Все стали оглядываться в поисках источника звука.
– Скульптор пришел! – крикнула Мария и быстро протолкалась к Микеланджело. Схватив за руку, она потащила его за собой. – Иногда и голос может пригодиться, а? – прошептала девушка. И Микеланджело мысленно перенесся в тот далекий день, когда голос Марии, чистый, сильный, высокий, плыл над площадью Дуомо, выводя скорбный гимн на панихиде по почившему папе. Не удивительно, что его брат любил эту прекрасную девушку.
Меж тем по толпе передалась весть, что на церемонию явился автор скульптуры. И люди стали расступаться перед Микеланджело, как воды Красного моря по велению Моисея. Глядя поверх голов, Микеланджело увидел, что защитную изгородь вокруг Давида уже сняли и статуя высилась на своем пьедестале, прикрытая лишь огромным черным пологом. Вот-вот вся Флоренция увидит его Давида.
Граначчи и Джулиано да Сангалло протянули ему сверху руки, и с их помощью Микеланджело взобрался на помост.
– Уф, в последний миг поспел, а? Чуть не пропустил самое главное, amico mio, – с ухмылкой прошептал Граначчи.
Микеланджело оглядел площадь, и богохульное ругательство невольно слетело с его губ.
Людское море затопило площадь и выплескивалось на соседние улицы. Собралась вся Флоренция: монахи, ювелиры, кузнецы, городская знать, домохозяйки, проститутки, светские франты, попрошайки. Маленькие дети сидели на плечах у отцов, те же, кто постарше, как спелые груши, свисали со стоящих в лоджии статуй. Целые семейства свешивались с балконов выходящих на площадь домов. Так вот почему в городе так пусто, догадался Микеланджело. Они все сбежались сюда, на церемонию.
Позабытые в спешке и суете страхи с новой силой набросились на Микеланджело. Зрение затуманилось, перед глазами запрыгали уже знакомые черные точки. Но почему ему казалось, что чьи-то руки ласково сжимают его плечи?
– Отдышись, figlio mio, просто подыши, сыночек, тебе нельзя пропустить этого.
Микеланджело сделал два глубоких вдоха. Чернота перед глазами прошла, зрение потихоньку прояснилось, и он повернулся к отцу, который заботливо гладил его по плечам.
– Вы пришли, отец, – счастливо прошептал Микеланджело.
– Все вокруг пошли, мы решили, что тоже должны быть здесь, – угрюмо буркнул Лодовико.
И правда, за спиной Лодовико выстроились другие родственники. Буонаррото держал за руку свою Марию. Рядом – его бабушка, тетка, дядя. Даже старший брат Лионардо – и тот пришел! А ведь Микеланджело не видал его с того дня, как Лионардо подался в доминиканский орден. Возле него – самый младший брат Джизмондо, хотя предполагалось, что он все еще воевал в числе прочих наемников со злокозненными пизанцами. Микеланджело растроганно сгреб братьев, старшего и младшего, в объятия. И тут заметил Джовансимоне – тот стоял в сторонке, как бы отдельно от семьи. Микеланджело кинулся к нему.
Они встали нос к носу, брат перед братом.
Микеланджело видел Джовансимоне в последний раз еще до пожара, учиненного в доме. Он мысленно перебрал внушительный список грехов, в которых желал бы упрекнуть братца.
