– Прости, я очень виноват, – сказал Джовансимоне. – Прости меня за все. – В глазах его блестели неподдельные слезы. – Я больше никогда так не буду.
– Ну конечно будешь, и еще как, – ответил Микеланджело. – И я снова все тебе прощу.
Они обнялись.
– Signore e signori, – громко начал Пьеро Содерини. Передние ряды передали его слова дальше, и они поплыли по толпе, пока не достигли последних рядов на другой стороне площади. – Перед вами скульптор.
Содерини сделал знак Микеланджело, и тот ощутил, как гордость заполняет его существо. Ветерок развевал края скрывающего статую черного полога, и Микеланджело быстро зашептал молитву, благодаря Бога за то, что успел к открытию.
– Не соблаговолишь ли сказать несколько слов, прежде чем мы продолжим церемонию? – спросил Содерини.
Микеланджело помотал головой, не в силах вымолвить даже слово «нет».
– Такие церемонии удаются куда лучше, если раззадорить толпу хорошей речью, – прошептал Содерини ему в ухо. – Давай, скажи им что-нибудь такое, духоподъемное.
Микеланджело, глядя на море голов, привычно запустил руки в карманы туники, надеясь зарыться пальцами в успокоительный бархат мраморной пыли, но карманы оказались пустыми.
– Смелей, мой мальчик. Они ждут, – прошептал ему в другое ухо Лодовико.
Микеланджело хотелось, чтобы Давид уже был обнажен, а не запеленут в это покрывало. Тогда они бок о бок ринулись бы в бой. А пока он один-одинешенек, и Господь не торопится вложить в его голову ни красивых слов, ни торжественных речей.
Но он же скульптор, а не лицедей.
Точно так же как Давид – пастух, а не воин.
Правда, Давиду предстоит вступить в бой. «Но у него хотя бы есть его праща и камень», – угрюмо подумал Микеланджело.
По его хребту пробежал холодок.
И вдруг мысли повернули в неожиданное русло. А ведь свой камень есть у всех детей Божьих, даже если они не догадываются об этом. В самом деле: у красильщика шерсти и шелка – его проворные, хваткие пальцы, умеющие перебирать волокна быстрее, чем конкуренты; у фермера – его плодородная земля и крепкая лошадка, неутомимо таскающая плуг, а также любовь к труду на земле. У кого-то это курица, продолжающая исправно нести яйца, даже несмотря на старость, или крепко сбитая повозка, которая передается от поколения к поколению. У брата Буонаррото – безграничная любовь к женщине; у их отца – безграничная любовь к сыновьям. У Марии – ее волшебный голос. У Макиавелли – острый, как лезвие, ум; у Содерини – обезоруживающая улыбка политика; а у Леонардо да Винчи, скрепя сердце был вынужден признать Микеланджело, – и вовсе полный карман таких камней.
Свой камень есть и у него, Микеланджело. Его «камень» не умеет зажигать толпу вдохновенными речами или уморительными шутками, пускать разноцветные дымы, проделывать фокусы и играть музыку. Его камень – это его страсть к мрамору. Если Содерини хочет, чтобы он выдал публике нечто вдохновляющее, у него лишь один способ сделать это.
Он схватил конец веревки, которой был обвязан прикрывающий Давида полог, и резко потянул.
– Любуйтесь! Мой камень.
Леонардо
– Знаете, почему мне так любопытно поглядеть на Давида этого юного скульптора? – вопрошал Джокондо, уводя Леонардо по коридору все дальше и дальше от Лизы. – Вовсе не потому, что он какой-то там символ свободы Флоренции, или великий объект поклонения христиан, или какую там еще чушь болтают о нем. Меня даже не интересует сам этот парень с его страстью к ваянию, из-за которой он чуть не уработался до смерти, хотя отчасти дело и в этом тоже. Больше всего меня привлекает другое: ему твердили, что это невозможно, а он наперекор всем взял да изваял статую.
Леонардо резко остановился.
– Маэстро Леонардо? Вы как, в порядке?
Дыхание Леонардо замедлилось. Внешние звуки отступили куда-то вдаль. Безликие унылые стены коридора расцвели красками.
– Маэстро? – тревожно окликнул его Джокондо.
Крутанувшись на высоких каблуках, Леонардо стремительно зашагал обратно, к кабинету Джокондо. Длинные атласные фалды камзола развевались за ним, как паруса.
– Маэстро Леонардо! Куда вы?! – удивленно воскликнул коммерсант.
Услышав слова мужа, Лиза обернулась и увидела, как Леонардо спешит в ее сторону. Она вздрогнула, ее рот приоткрылся от удивления.
– Моей супруге нужен отдых, – предупредил Джокондо.
А Леонардо, будто не слыша, продолжал шагать в сторону кабинета.
Лиза от неловкости замотала головой. На ее щеках проступил густой румянец. Ждала ли она, что он поцелует ее? Сердилась и желала прогнать его вон? Может, хотела, чтобы он забрал ее отсюда? Или чтобы раз и навсегда оставил в покое? Судя по выражению ее лица, она подумала обо всем этом одновременно.
– Синьор! – Джокондо уже перешел на крик.
В кабинете Леонардо отчаянно хотелось заключить Лизу в объятья. Она принадлежала ему. Они должны быть вместе. И это возможно.
Однако Леонардо не остановился возле нее, не кинулся к ней. Он пронесся мимо, подскочил к столу и схватил портрет.
– Что такое вы делаете? – спросил Джокондо, добежав до кабинета. Как и Леонардо, он миновал Лизу и кинулся прямиком к портрету.
Леонардо сунул картину под мышку.
– Портрет не окончен.
– А на мой вкус, вполне окончен, – возразил Джокондо.
– Мне лучше знать, когда моя работа окончена, а когда нет. И вот эта не окончена. – Он взглянул на Лизу. Она больше не отводила глаз и смотрела прямо на него. – Я должен забрать его с собой.
– Вы не можете забрать его. Я ваш заказчик. Картина принадлежит мне, – отбросив любезности, заявил Джокондо.
– Пока картина не окончена, она моя.
Лиза кивнула, но так быстро и неуловимо, что заметил это только Леонардо.
– Ну хорошо… хорошо… допустим. Когда же она будет окончена? – спросил Джокондо.
– Я сам решу. Я почувствую, когда наступит этот момент.
– Но я заплатил за нее большие деньги, маэстро. И заплатил вперед. – Джокондо цепко ухватил Леонардо за локоть. – Если не оставите мне картину, я буду вынужден обратиться к властям.
– Салаи, дай мой кошель.
Салаи подошел к Леонардо и, отвернувшись от присутствующих, вполголоса сообщил:
– Господин, мы потратили все деньги, что он заплатил нам.
– Неважно, чьи это деньги, Салаи, дай сюда сотню флоринов.
– Здесь нет столько.
– Что?!
– Мы потратили… – Салаи придвинулся к нему ближе и перешел на шепот: – Я все потратил. – Он втянул голову в плечи. – И пока город не заплатит за вашу фреску, у нас не будет денег, чтобы возместить расходы этому господину. Лучше уж, мастер, оставьте картину здесь.
