Она с тоской посмотрела на него. Когда Лариса не материлась, не пила и не курила этот свой вонючий «Парламент», то казалась ангелом. Однако Петр слишком хорошо знал ее. Он скривился.
— Из тебя такая полька, как из меня белорус.
Она наклонилась и чмокнула его в щеку, а потом положила тонкую руку на его бедро.
— Мы, может, и дворняги, но зато не чужие. Мы местные, и этого должно быть достаточно. — Она указала на березовый крест у дороги. — Там, на поляне Под плакучей ивой, лежит Янка, бацька моего бацькi. Я никогда не была на его могиле. Даже когда мы жили здесь. А если и была, то ничего не помню. Мне тогда было меньше лет, чем сейчас Фиону.
— Уехали из патриотизма.
— Говнизма, — огрызнулась она. — Мама не хотела, ибо притворялась полькой. Отец хотел вернуться, но на самом деле больше ему хотелось получить работу в институте. Здесь у него не было никаких шансов сделать научную карьеру. Кому тут нужен специалист по белорусской литературе. Но сейчас все изменится. Я найду землю, в которой лежит прах моих предков, и в ней останусь.
— Не очень-то спеши, — повернулся к ней Петр.
Ему хотелось добавить, что в ней говорит ребячество. И что он хотел бы снова нести в себе тот жар, чистоту и веру, которые у нее еще были. Его это восхищало. Потому он старался охранять ее, даже от самой себя. Но и завидовал. Хоть и считал это глупым, решил не лишать ее юношеской восторженности. Пусть как можно дольше остается ребенком. Наивным, возможно, даже инфантильным, но чистым, полным идей. Он едва заметно улыбнулся. Она сочла это призывом и передвинула руку выше, остановилась и сжала, он даже почувствовал ее ногти в области паха.
— Если ты не хочешь ложиться в постель до свадьбы, то я могу выйти за тебя, — предложила она.
Петр напрягся. Он положил ее руку на сиденье и переключил передачу.
— Ах, какой праведник.
— Будь дамой, — пожурил он ее, хоть и знал, что она не прислушается. Лариса вглядывалась в даль.
— Поляки убили деда, потому что он был белорусом. Православным. Этого было достаточно. Эх, война.
Она опять покопалась в бардачке и нашла кассету с подписью «R. F. Brahi». Запищала от радости, как ребенок, обнаруживший спрятанные конфеты, и вставила кассету в магнитолу. Они молча ждали, когда зазвучит усиленный электроникой бас Марека Сидорука. Лариса ритмично покачивалась. Асимметричный каскад светлых, нетронутых краской волос закрыл правую часть ее лица.
«Вайна!» — выкрикивал Юрек Осенник, называемый Сенькой, вокалист «Bpari».
Лариса надела красный берет, повязала шейный платок. В зеленом тренче своей матери и никогда не чищеных туфлях на небольшом каблучке, она выглядела словно актриса из фильма о французском Сопротивлении. Целомудренный вид не выдавал бы ее боевой характер, если бы не гордо надутые губы и бешенство в глазах, когда она говорила о своей родине. Сейчас она кивала в ритм музыки и раз за разом выкрикивала вместе с Сенькой: «Вайна!»
Петр смотрел на ее сережки с гербом «Погони», которые она сделала себе из пивных крышек, а потом покрасила золотой краской. Он знал, что местные жители считают ее излишне эксцентричной, но именно это в ней и привлекало его. Так же как и то, что ей было наплевать на мелочи. На то, что у нее нет работы, денег, имущества. Она не стремилась свить гнездо, как всякая приличная женщина. Не обрастала одеждой, обувью, сумочками. Максимум — книги, которые, прочитав, передавала дальше, чтобы заражать других своей потребностью борьбы и неустанным стремлением к правде.
На материнстве она тоже особенно не сосредотачивалась. Ей повезло, Фион был хорошим мальчиком. По правде говоря, он сам себя воспитывал. В детском саду он был самым послушным в группе. Может, так и должно быть. Чем более сумасшедший родитель, тем лучше дитя. С тех пор как Лариса начала работу в фонде «Диалог», оказывающем поддержку беженцам из стран бывшего Восточного блока и оформила себе и Фиону легальные документы, она почти не занималась сыном. А мальчишка претензий к ней не имел. Он просто любил ее такой, какая она есть. Он хорошо прижился на новой родине, хотя вряд ли понимал, что это значит. Его любили. И по-польски он говорил уже лучше матери, которая была инфицирована духом революции и жила, казалось, исключительно идеями. Она любой ценой старалась пробудить белорусский народ из медвежьего сна или, как она часто говорила, зимней спячки, которая, по ее мнению, уже должна закончиться. В своем бунтарстве Лариса была намного искреннее, чем любой оппозиционный политик в Минске.
Ей давно предвещали, что она будет, как ее тёзка — Лариса Гениуш, — эмиграционным политиком. А вот поэтом — никогда, во имя счастья всех народов. Она пыталась писать, но так коряво, что сам писатель Сократ Янович попросил, чтобы она занялась тем, что у нее получается лучше всего: помощью эмигрантам, поддержкой, организацией гуманитарной помощи. Ей польстил этот комплимент, который, в принципе, был завуалированной критикой. Но Петр знал, что она охоча до комплиментов, и иногда даже думал, что ею движет не жажда независимости, а обычное пустозвонство. Желание быть замеченной. Все равно кем. В сером белорусском обществе у нее бы не было шансов показать себя. Там таким разноцветным птицам попросту подрезали крылья, только потому что они хотели летать.
— Поверни сюда, — сказала она.
Петр не сразу выполнил просьбу, хоть и не удивился. Еще утром она утверждала, что спешит на поезд. Чтобы сегодня ночью добраться до Минска, ей надо было быть на вокзале в Белостоке к пяти вечера. Тем временем, вместо того, чтобы собираться, Лариса ходила туда-сюда, перебирала тряпки, переодевалась, рвала фотографии, искала вырезки из газет. Похоже, она не спешила. Наконец вынесла чемодан, но тот был таким легким, словно Лариса везла на родину только воздух и горсть земли. Бутылка водки и конфеты для ее родителей, которые Петр передал через нее будущим родственникам, грохотали внутри, будто кроме них там больше ничего не было.
Она оставила Петру доверенности фонда и копии документов ее и сына, что делала всегда, даже перед короткими поездками. На случай, если она вдруг резко, неожиданно пропадет, будет похищена тайными агентами. Эта идея фикс со временем только усиливалась. Петра сначала беспокоила ее вера в заговор, но впоследствии он просто привык. Почти каждый гражданин бывшего СССР страдал этим синдромом. Потом, во время утреннего кофе, она так обнимала Фиона, словно должна была умереть, никогда не вернуться. Петр даже не подозревал, что она способна на такую сердечность. Он правильно почувствовал подвох. Но пустой чемодан взял и положил в багажник. Она, сморщившись, смотрела на старый «полонез», в котором уже на выезде из города закипела в радиаторе вода. Петр засучил рукава, поднял капот и устранил неисправность. Им пришлось подождать, чтобы радиатор остыл, и Лариса не преминула высказать Бондаруку, что мужчина с его статусом, «сам-пан-босс-отец-директор», как она его прозвала, если бы был «русский», уже давно купил бы себе «мерседес». Он ничего не ответил, лишь слегка улыбнулся в усы. Он уже месяц ждал заказанный новейший «очкарик» класса Е, следующую модель культового «бенца». Когда продавец в салоне показал ему фото этой модели, Петр сразу загорелся. Он уже представлял себе Ларисину мину, когда она увидит эти двойные фары и плавные линии кузова.
