— Пока пропал. Вам известно, где он?
Петр пожал плечами. Залусская не заметила беспокойства. Видимо, он был уверен, что в этом плане все идет как надо.
— С Ивоной, — ответил он. — Я финансово обеспечил их на какое-то время, чтобы они могли уехать. Они в безопасности. Надеюсь, что, несмотря на все это, они мило проводят время.
— Где?
— Этого я не знаю, — признался он. — Алла нашла какого-то человека, которому можно доверять. Помогла во всем. Алла — мой ангел-хранитель. Они с Дуней знакомы, сколько я себя помню, и держатся вместе. Когда Дуня узнала, что я сделал со Степаном, начала брезговать мной. Она не может вынести моего присутствия, прикосновений. Мы не смогли быть вместе, хотя ничто не связывает людей сильнее, чем общее убийство. Алла знала о наших отношениях, помогала скрываться. Но она не знает политических подробностей этой истории. Некоторые женщины предпочитают мир вышивания, песен и обычную жизнь. Она как раз такая. Я доверяю ей больше, чем кому бы то ни было.
— Так как, в конце концов, все было с похищением? — повторила Саша. Она не дала себя отвлечь лирическими отступлениями. — Это не вы были тогда в лесу. Это был кто-то молодой, сильный. И женщина с ним.
Петр махнул рукой.
— Все вышло из-под контроля, когда я совершил первую глупость. То письмо за день до свадьбы было лишним. Я напился, плохо себя чувствовал. Мне хотелось срочно открыть правду, — пояснил он. — Сначала я боялся посвящать молодых в подробности плана, поэтому притворялся женихом. Хочу сказать, что неплохо при этом развлекался. Молодость разогревает застоявшуюся кровь. Подробности знали только матери: Дуня и Вожена. Я знал, что, несмотря ни на что, Дуне можно доверять. Божене я заплатил за молчание. Всех деталей плана она не знает до сих пор. Потом мы открыли все Кваку. Ивона сначала упиралась из-за верности Юрке. Она на самом деле любит этого дурака. Еще и поэтому мне хотелось обеспечить им безбедное существование. Я помнил, что только одна женщина за всю жизнь была настолько дорога мне, и это растрогало меня.
— Дуня?
Он подтвердил.
— Она изменилась. Когда-то была сильная, боевая, бесстрашная. Я тоже мог быть другим. Сейчас сам в это не верю, но времена были такие, — запнулся он. Саша уж было подумала, что сейчас он углубится в рассказы, типичные для людей его возраста, но ошиблась, потому что он вдруг отрезал: — Хотя, сомневаюсь. Люди не меняются. Какие бы ни были условия, я дал себя запугать, мной управляли амбиции. Я был пустой, ветреный.
— Так что там с похищением?
— Мы решили, что воспользуемся их оружием. — Петр вернулся к основной теме. — Раз они убирали моих женщин, я подумал, что сделаю то же. Я понимал, что рискую. И оказался прав. Все как с цепи сорвались. Выслали своих людей, испортили нам планы. Взяли из моего гаража единственное доказательство, свидетельствующее против меня. Мою машину.
— Кто «все»?
Он улыбнулся. Взял первую папку и бросил Саше на колени. Она прочла надпись на обложке: «Гевонт/Галонзка».
— Адам Гавел, староста района.
Потом потянулся за следующей. На этот раз машинописная надпись гласила: «Нил».
— Пшемыслав Франковский.
— Джа-Джа? Ему в те времена было восемнадцать. Неужели тогда вербовали подростков?
— Ему было восемнадцать лет, и он не поступил на юридический. Был из деревни, никаких перспектив, если не вступить в партию и не пойти на сотрудничество. Он пошел в армию. Там его и прибрали к рукам. Франковский был раздражен и амбициозен. Получил приказ охмурить Романовскую, дочь инженера политехнического института. Она приезжала сюда к родственникам, и с Франковским они были знакомы чуть ли не с детства. Ему удалось влюбить ее в себя только после получения оперативного задания. Он следил за дядей Романовской и немногочисленными городскими интеллектуалами. Не знаю, известно ли вам, но ее отец и дядька были в этих районах одними из важнейших оппозиционеров. Они распространяли оппозиционные листовки в очень трудное время, когда «Солидарность» начала сенокос в Гданьске и Варшаве. Работали они на вооружение. У меня самого, на фабрике, было процентов пятнадцать своих людей. Желающие сделать карьеру не могли отказаться от вступления в партию. Поэтому люди получали партбилеты, но тайно ходили в церковь или костел. Я не запрещал это. Незамужних женщин с детьми обеспечивал местами в яслях, а они взамен доставляли информацию. Поляки тоже были в этих рядах, не только белорусы. И хуже всего то, что они верили в правильность своего решения, объясняя все тем, что времена такие. Столица была далеко. А «Солидарность» — вообще почти как за границей. Зато Москва близко, на расстоянии вытянутой руки. Вы слышали, что когда-то Белосток даже хотели отсоединить от Польши? У коммунистов в этих местах всегда была твердая почва под ногами и широкие спины. Степан обучался в Москве. Это был наихудший вариант сталинской крысы. Таких еще поискать. Но все-таки и он стал неудобен. Как тогда говорили: не шел в ногу со временем. Сейчас я думаю, что меня использовали, чтобы я ликвидировал его.
— Вы говорили, что это было убийство в состоянии аффекта.
— Я долгие годы именно так и думал, — подтвердил Петр. — Но никуда не денешься от того, что им было это на руку. Точно так же в сорок шестом коммунистические власти использовали Бурого, чтобы его руками избавиться от мешающих им белорусов. Думаете, почему его не остановили, а спокойно наблюдали, как он в течение недели жжет белорусские деревни, убивает беременных и детей? Православные не хотели уезжать. Не соглашались оставить свою землю. Сейчас в этих деревнях живут поляки. Никто не помнит белорусские семьи. В Залешанах, Занях или Воле Выгоновской вам ответят по-польски — потому что никто, кроме связанных с белорусским народным фронтом, не говорит на этом языке, — что люди уехали в Союз, а эта земля была ничья. Ее заняли новые люди. Все они считают себя поляками. Эта чистка вполне удалась. Нынешние тридцатилетние не знают, что у них есть белорусские корни. А если даже и знают, то дело вовсе не в ностальгии по родине, а лишь в том, чтобы прийти на народное гулянье, попеть про «ручэй» или пристроить детей в престижный, богатый лицей, гарантирующий своим учащимся профессиональные тренировки по волейболу или усиленное изучение немецкого и английского языков.
— Не могу согласиться, — парировала Саша. — Народная память — это сейчас одна из самых модных тем. Особенно это касается евреев, немцев и русских. Также будет и с белорусами. Прадеды боялись, деды пытались забыть, родители отказывались. Только четвертое поколение молодых и гневных хочет копаться в земле. Находить старые могилы и обнаруживать останки умерших. Решать, кто прав, а кто виноват, обвинять дедов в трусости. Отсюда и националистическая Хайнувка, и Малая Беларусь. Два полюса, яростно воюющих за свою идентичность. На самом деле им нужно одно — правда. Это не обсуждается.
Петр только рассмеялся.
— Это маскарад, не более! Молодежь выбирает белорусский лицей не из сентиментальности, это чистая расчетливость. Они знают, что, закончив эту школу, получат более высокий проходной балл, с которым больше шансов поступить в престижный, уже польский вуз. Не исключаю, что те двое детей, похитивших Ивону, — члены Национальной Хайнувки. К националистической охоте на «кацапа» их подбили мои хитрые компаньоны, якобы чтобы спасти польскую невесту. Это старый механизм. Использовать национализм для решения своих дел, целью которых являются только деньги. Бабки. Кэш, как говорят молодые. Не дайте себя обмануть мнимым мученичеством. Также было и с Бурым. Деревни стояли пустые. Имущество людей разграбили, дома разваливались. Землю власти поделили и заселили «послушными» и с «хорошей биографией», но польских белорусов уже нет. Так же как и нет деревни Залусское.
