«Дунечка, — подумала Катажина перед смертью, прежде чем заснула навеки, — я буду твоим ангелом. Помни».
Раздалась автоматная очередь. Стоящие у забора люди падали один за другим. После убийства беременной и ребенка бригада вынуждена была избавиться от свидетелей.
Дуня слышала все эти выстрелы вдалеке. Она спряталась в землянке, в молодом сосновом бору, свернувшись в клубок. Она просидела там до самого утра. Ей очень хотелось к маме, но сил не было даже на то, чтобы просто пошевелиться. Девочка ждала, что Катажина придет к ней, утешит и обнимет. Она плакала тихонько, пока не уснула от усталости. Проснувшись рано утром, окоченевшая, пошла через поле домой.
Их двор был выстлан человеческими телами. Их складывали у забора и погружали на повозки. Дуня нашла Катажину. Та лежала на боку, вдалеке от остальных мертвых тел. Глаза направлены в небо. Приоткрытые губы словно улыбались. Девочка легла на снегу рядом с матерью и прижалась к холодному телу.
Под можжевельником у Мацкевичей возвышалась гора желтых, как золото, тыкв.
* * *
Сташек стоял под березой в урочище, называемом «Под плакучей ивой» и ждал своей очереди. Возницы падали один за другим. Все было просто и ясно. Бурый зачитывал приговор, а солдаты добивали крестьян камнями, палками, прикладами. Реже — тратили патроны на головы гражданских. Когда подошла очередь Василя, Бурому пришлось вмешаться. Староста боролся как лев, чуть не выцарапал глаза одному из солдат. В конце концов он получил пулю в живот и контрольный удар прикладом по голове. После этого кацап не смог подняться.
Сташеку не верилось, что кто-то, хоть бы всемогущий Господь Бог намерен его спасти. Деревня Старые Пухалы находилась неподалеку. Ее жители наверняка слышали отголоски выстрелов, стоны умирающих. Скорей всего, они видели и остаток бригады Раиса. Никто не пришел на помощь. Никто не высунул нос из своей хаты. Еще час назад Сташек лично углублял землянки, в которых зимовали овощи жителей близлежащих деревень, а сегодня в них упокоится навеки прах убиенных. Опершись на лопату, Сташек вглядывался в стоящих вдоль забора мужиков и был не в состоянии произнести хотя бы один канон погребальной молитвы.
Руки его были в гноящихся пузырях, лопающихся и превращающихся на морозе в безобразные орнаменты. Боли он не чувствовал. Происходившее вокруг казалось ему страшным сном. Он растопырил пальцы и повернул ладони тыльной стороной вниз. Его удивило то, что эти руки, еще недавно подававшие ксендзу чашу с облатками во время богослужений, ничем не отличались от нынешних, на которых была кровь невинных людей. Того ребенка, в которого он выстрелил случайно, от страха. Пистолет оказался в его руках впервые в жизни. Он попросту нажал на спуск. Мальчик согнулся пополам и упал ничком. Тех белорусских конспираторов, на чей дом он указал, хотя вовсе не был уверен в том, что они осведомители госбезопасности. И сотен человек, погибших во время кровавого шествия бригады Бурого по белорусским деревням. Так не должно было случиться. Сташек хотел лишь слегка отомстить за кровную обиду, нанесенную ему Миколаем, за унижение перед Ольгой. Но брата девушки так и не нашли. Может, он сгорел живьем в каком-нибудь сарае, а может, скрылся где-то в лесной глуши и переждал погром.
Теперь Сташеку хотелось лишь, чтобы кто-нибудь довел дело до конца, потому что сам он будет не в силах затянуть петлю на ветке и сунуть в нее голову. Он уже не верил ни в Бога, ни в отчизну, ни в какую бы то ни было честь. Это был не героизм во имя высоких целей, а жестокая, бессмысленная расправа над невинными людьми. Именно так он это видел.
В банде Бурого были католики, православные и два еврея. Все они воевали за независимость Польши. Боролись с коммунистами. Им повезло — они свято верили в свою правоту. Смерть врагам отчизны. Польша для поляков. Этими простыми лозунгами они оправдывали свой садизм. Сташека они считали трусом, хотя — факт — чистокровным поляком, пусть сами были первостатейным отребьем.
По окончании расправы все пятьдесят тел пинками столкнули в землянки, словно мешки с картошкой. Сташек не смотрел на это. Он сел на корточки и ковырял землю. Один из возниц уронил складной нож в деревянной оправе, торчавший теперь острием вверх, словно укол совести. Человек не успел пустить нож в дело. Нож был чистый, острие сверкало на солнце. Сташек поднял его и вгляделся в слова, выжженные кириллицей на деревянной ручке: «Хлеб наш насущный». Сташек подумал, что кто-то сделал этот нож, чтобы резать им хлеб, а не человеческие тела. И, даже имея его при себе в чрезвычайной ситуации, не смог воспользоваться, чтобы защитить себя. Галчинский сжал ладонь на рукоятке и без колебаний вырезал на одном из деревьев православный крест. В это время к нему подошел Бурый. Сташек резко повернулся, заслонил собой вырезанный крест и направил нож на Раиса. Неуклюжая попытка нападения лишь развеселила командира.
— Сожги это. — Бурый сунул Сташеку в руки грязный сверток.
Галчинский опустил нож. Он смотрел на Раиса и понимал, что не сможет причинить ему вреда. Ему хотелось жить. Любой ценой. Мундир Бурого был весь в маленьких кровавых точках. Кое-где виднелись фрагменты мозга, волос жертв. Райе отряхнулся, словно это были крошки, оставшиеся после завтрака, поправил съехавшую фуражку. Герб опять принял правильное положение. Кто-то подал ему шинель, прикурил сигарету. Бурый выпустил дым носом и сказал:
— Ты никогда никому не скажешь, что здесь произошло.
— Так точно, — автоматически ответил Сташек и с удивлением посмотрел по сторонам, искренне удивляясь, что не разделит судьбу погибших. Он хотел спросить, почему его оставили в живых, но не успел.
— Эта кровь пролита за отчизну. Тебе будет прощено.
— Я буду молчать, — поклялся Галчинский.
— Ты должен молчать, — признал Бурый. — Все мы видели, как падал тот ребенок. Это была ненужная жертва. Но на совести каждого из нас есть такие. На войне как на войне.
Потом Сташек показал им безопасную обратную дорогу через лес и смотрел, как они уезжают. Никто не разыскивал банду. Ни погони, ни милиции. Когда люди Раиса исчезли за горизонтом, он разжег костер и заглянул внутрь пакета, завернутого в макатку с белорусским орнаментом. Высыпал в огонь документы убитых возниц. Полностью сгорел лишь один — Залусского. Остальные Сташек вытащил из огня в последний момент. У этих только чуть обгорели обложки. Он опять завернул их в полотенце вместе с найденным ножом и двинулся пешком домой, в свою деревню. Он чувствовал, как сверток жжет ему грудь, но шагал дальше.
Сташек шел два дня. Спал в лесу. Во рту за все это время не было ничего, кроме снега, но он не чувствовал голода. Добравшись до деревни, он увидел пепелище. В соседнем селе люди окружили его и, перебивая друг друга, начали рассказывать, что произошло. В толпе погорельцев он заметил Миколая Нестерука и отвернулся.
Матери Сташек сказал, что Бурый отпустил его еще перед задержанием возниц. Он соврал, что командир 3-й Вильнюсской бригады помнил его отца с фронта. Мать плакала, слушая рассказы о героических подвигах своего мужа, но запретила кому-либо об этом рассказывать.
