Геня была крайне удивлена, впервые увидев «бабку». Оказалось, что местная знахарка — это симпатичная девушка, на десять лет моложе самой Гени. Женщины сразу подружились. Дуня походила на ангела, но ее пронзительный взгляд выдавал, что она знает и чувствует больше других. Некоторые боялись ее. Крестились при виде ее, избегали зрительного контакта, опасаясь сглаза. Дуню это забавляло, тем не менее она помнила каждую обиду. Она не была мстительной, но тем, кто не верит, в помощи отказывала. Часто случалось, что и такие приходили за молитвой, когда традиционные методы подводили. Она объясняла, что знахарка — это не колдунья, а та «которая ведает». Дуня, кстати, была образованной. Закончила Высшую школу сельского хозяйства по специальности магистр деревообработки, но уже много лет работала не на пилораме, а акушеркой в местной больнице. В нерабочее время делала отвары и молилась за здравие. Согласно традиции, она должна была оказывать помощь бесплатно, но люди все равно оставляли ей деньги, чтобы обезопасить себя от мести «бабки». Считалось, что за оказанную услугу надо заплатить, хотя бы натурой: молоком, мясом, цветными бусами. Благодаря этому материальная ситуация Дуни всегда была стабильной.
Когда Евгения познакомилась с Дуней, ей казалось, что это самая красивая девушка в округе. Они старились вместе, но сейчас от красоты шептуньи не осталось и следа. Со временем знахарка практически полностью замкнулась в своем мире. Все материальное перестало интересовать ее. Она упорно отказывалась от платы за свои услуги и постепенно погружалась в нищету, все больше походила на ведьму из страшной сказки. Ходила в лохмотьях, опираясь на палку, и вызывала, особенно у молодых, первобытный страх. Однако Геня знала Дуню лучше, чем кто бы то ни было. Ей было известно, как сильно жизнь потрепала подругу, поэтому она всегда защищала ее, заявляя, что не каждой женщине под силу перенести столько ударов судьбы.
Гене и Казимиру повезло. Когда по приказу партии открылась общественная музыкальная студия в Доме культуры лесхоза, они оба получили там работу. Казимир стал директором, а Геня учила детей играть на инструментах. Так они прожили свою жизнь.
Материнские мечты воплощались в дочери. Она уехала во Францию после окончания Католического университета и поначалу вообще не навещала родителей. Геня впервые увидела Эйфелеву башню на фотографии, которую дочь прислала через три года после отъезда. На снимке Юстина позировала вместе с угловатой немкой с лошадиной челюстью, отец которой сидел на скамье подсудимых по Нюрнбергскому процессу. По фото явно читалось, что женщин объединяет не только дружба. Юстина, прижавшаяся к худому плечу Инее, вызывала мир на поединок. Обе всем своим видом демонстрировали счастье и любовь друг к другу.
Казимир так и не смирился с тем, что его единственная дочь — лесбиянка, хотя часто добавлял, что могло бы быть и хуже. Например, если бы Юста взяла себе в мужья «черномазого». Он был антисемитом, расистом и до самой смерти верил, что гомосексуализм — это психическое расстройство. Он финансово поддерживал польских националистов и выписывал журнал радикалов «Щербец». Геня не понимала влечения дочери к женщинам. Она долго корила себя за то, что, возможно, неправильно воспитала дочь, но в конце концов приняла ее выбор. Несчастная мать сожалела лишь, что у нее никогда не будет внуков. Раз в неделю, втайне от мужа, она шла на почту, чтобы заказать международный разговор с дочерью. Слушая новости девчат, она радовалась тому, что Юстина счастлива. Заканчивая разговор, она уверяла, что благословляет их и считает, что не только не потеряла собственную дочь, но и обрела еще одну.
Инее впервые приехала в Хайнувку лишь на похороны Казимира. Подруги стали похожи друг на дружку, словно сестры. Они привезли с собой усыновленного мальчика с черными как угольки глазами и кожей цвета грецкого ореха. Геня целое лето заботилась о «негритенке», как его прозвали соседки Ручки, чтобы Юстина могла показать Инее Польшу. Провожая их, Евгения плакала и сокрушалась, что они так поздно рассказали ей о Самборе. С тех пор внучок приезжал к бабушке на каждые каникулы. Людям было что обсудить после каждого его визита, но это лишь забавляло Геню.
К старости она перестала реагировать на местечковые сплетни. Собственно, Геня редко выходила в город. Она нашла сайт, на котором размещались объявления путешественников, предлагающих место в команде. Таким образом, они понижали стоимость экспедиции и повышали ее безопасность. Благодаря приличной пенсии мужа, она несколько раз в год отправлялась в путешествие. Остались лишь два континента, на которые она еще не добралась. Тем не менее Австралию, так же как и Африку, Ручка запланировала посетить в ближайшей пятилетке. Она рассчитывала, что уж столько она обязательно проживет, поэтому не жалела денег на подготовку.
Надгробие и памятник себе она давно поставила. Казик на пятидесятилетие купил ей место рядом с собой. Кроме питания и квартплаты, других статей расходов у нее не было.
Она обошла обклеенный памятными наклейками чемодан, который постоянно стоял возле телевизора, чтобы напоминать ей о ее увлечении и стимулировать сбор средств на следующую поездку. Взяв мухобойку, Геня одним метким ударом ликвидировала назойливое насекомое. Выглянула в окно. Соседи опять складируют на балконе мусор вместо того, чтобы вынести его на помойку.
Евгения жила в микрорайоне Миллениум, самом старом и первом комплексе многоэтажек, построенном сразу после войны. Теперешние городские власти планировали снос устаревших домов, но затраты на переселение их жителей, большинство которых приватизировали свои квартиры, были слишком высоки. Поэтому решено было сделать капитальный ремонт, чтобы микрорайон стал визитной карточкой города. В домах заменили трубопровод, крыши, провели центральное отопление вместо печек, которые стояли в каждой квартире еще в восьмидесятых. Нежилые, торговые помещения отделили от жилых, чтобы пешеходы, на городской манер, могли пользоваться магазинами и пунктами услуг, расположенными вдоль улицы. Несколько лет назад это казалось революцией. До сих пор традиционным торговым кварталом была улица Бучка, ныне Ксендза Веробея. Там в межвоенный период была ярмарка. К сожалению, микрорайону не суждено было стать престижным. Наоборот. Дома наполнились деревенской голотой, так называл второе поколение безработных ее покойный муж Казик. Они постоянно выставляли в подъезд мешки с мусором, ненужный хлам и цветы в горшках. Не закрывали двери, гнали первач, резали в подвале свиней и перед Пасхой делились друг с другом мясом, словно по-прежнему находились в своей белорусской деревне.
Хайнувка возникла как маленькое село возле пилорамы, в которое съезжался на заработки народ из разных частей страны и мира. «Малая Америка» называли этот центр непонятно чего. Вместо золота и нефти здесь была древесина — самый ценный по тем временам строительный материал. Даже название городка Новый лес (от белорусского гай — лес, и нувка — новый) было придумано ради того, чтобы обозначить координаты для железнодорожного транспорта, прибывавшего сюда, чтобы эксплуатировать пущу.
Здесь никогда не было ставки городского архитектора, который следил бы за единством градостроительного облика. И хоть Хайнувке было уже сто лет, а более пятидесяти из них она носила статус города, ничто не предвещало каких-либо эстетических изменений. Апогей развития города пришелся на восьмидесятые. В эти годы происходило грабительское уничтожение лесов и бессмысленное разбазаривание древесных ресурсов. Позже начался постепенный упадок. До наших дней сохранились жалкие остатки прежней пущи. Вырубка леса сейчас строго регулируется государством. С тех пор как границу заповедной зоны перенесли чуть ли не до городских заборов, большинство местных мастерских закупают древесину на Украине. Чтобы выиграть тендер на вырубку пущанской сосны, приходится давать крупные взятки лесникам за каждый квадратный метр.
