— А если вы ошибались, — начал полицейский. — И он действительно страдал этим синдромом. Как часто случается, что человек с такими отклонениями убивает свою женщину?
— На самом деле подобное случается редко, но не исключено.
— Обладая обширной информацией на тему психического состояния Петра Бондарука, считаете ли вы, что он сейчас смог бы совершить убийство на фоне, скажем, эмоциональной неустойчивости?
Прус пожала плечами.
— Сейчас я его не обследовала. Все могло измениться. — Она разглядывала пятна на платье, размышляя над тем, сколько будет стоить химчистка. Магдалена начала сожалеть о том, что надела его. Полицейский легко дал себя обдурить. Даже не спросил о клинике. Можно было обойтись и без так называемого белого халата. Она подняла голову. — Собственно говоря, каждое убийство близкого человека происходит на фоне нестабильного эмоционального состояния. Даже если прокурор вменяет мотив ограбления. А если говорить о Петре, то не думаю, что он похитил и убил этих женщин.
— Откуда такая уверенность?
Прус колебалась.
— Если бы речь шла о менее серьезном обвинении, как, например, исчезновение пани Бейнар, я бы не озвучила эту информацию, но думаю, что мне все-таки стоит это сделать.
Доман молчал, издевательски усмехаясь.
— После убийства Ларисы я долго говорила с ним. — Она склонила голову. — Этого нет в истории болезни. Разговор состоялся по моей инициативе. Я тогда была заинтересована его случаем, собиралась писать о нем. Знаете, необычный объект для исследований.
— Вы говорили, что интерес был исключительно профессиональный.
— Сначала да, именно так. Я рассчитывала на статью в профессиональной прессе, — подтвердила она. — Тогда он сказал, что я совсем его не знаю, что в моих глазах он намного лучше, чем есть на самом деле. И что я ошибаюсь, хоть он и уважает мои знания. Я не верила ему, считая, что это эффект посттравматического шока, что он оговаривает себя. Потом он признался мне, что когда-то совершил нечто страшное.
— Уволил с пилорамы сто человек? — иронизировал Доман. Ведь ему было известно, что Бондарук ни разу не признался ни в одном преступлении.
Магдалена оставалась серьезной.
— Он сказал, что свое положение в этом городе построил на преступлении. Убил кого-то, доносил гэбэшникам, пользовался их защитой, а затем защитой их детей, и потому долгие годы оставался безнаказанным. Он старался помогать людям, по возможности, потому что раньше совершал подлые поступки. Но у него ничего бы не получилось, если бы он действовал один. Сами знаете, вы здесь жили. Это палка о двух концах. У тебя есть что-то на них, а у них на тебя.
— Фамилии. Что за «они»?
Прус уже растеряла уверенность Шэрон, и вся сексапильность испарилась из нее в один момент. Сейчас перед Доманом сидела видавшая виды пятидесятилетняя дама, одетая в заляпанное куцее платьице.
— Он не знал, почему и кто решил, что его время подошло к концу. А хуже всего, почему вместо него удары наносились по близким ему женщинам. В общем, он считал, что кто-то подставляет его, используя исчезновения его жен.
— Прекрасно, — засмеялся Доман. — А вы поверили ему, пожалели и не сообщили об этом в полицию. К тому же разговор в кабинете психиатра именно так и происходит. Пациент имеет право исповедоваться вам сколько влезет. Все сказанное не имеет значения, если не фигурирует в протоколе, а потом не получит подтверждения в суде.
— Мы беседовали не в больнице, — возмутилась Магдалена. — К тому же я сообщала об этом коменданту. Дважды. Прежнему и настоящей, пани Романовской. Тогда она была обычным полицейским.
— В деле нет ни одной записи, — парировал он. — Собственно, я бы знал об этом. Я тогда работал в этом участке.
— Я помню, — заверила она. — Записи нет, потому что мой тогдашний муж, юридический советник городской управы, позаботился о том, чтобы эта деталь не стала явной, потому что признание Петра прозвучало в нашей супружеской постели в отсутствие Артура. Он боялся скандала. Того, что скажут люди. Но сейчас он так ненавидит меня, что с удовольствием все подтвердит. Он уже не работает в городских властях. Его вышвырнули с этой должности. Сейчас он сидит в своей канцелярии возле «Хайновянки». Самая большая, рядом с магазином бензопил.
— Значит, у вас был роман с пациентом? — уточнил развеселившийся полицейский. Он смерил ее оценивающим взглядом торговца крупным рогатым скотом. — С этим дедком?
— Ровно семь месяцев, — с достоинством подтвердила докторша. — И, хочу заметить, что, в отличие от Ларисы и Мариолы, я все еще жива.
— А они нет? — сразу отреагировал Доман.
Магдалена Прус сжала губы, понимая, что окончательно провалила этот допрос.
Петр, 1977 год
— Спишь? — Петр положил ладонь на ее аккуратную грудь. Сосок все еще держал вахту.
— Да, — пробормотала Дуня и повернулась спиной. Заскрипели пружины. Он ощутил округлость ее ягодиц у своего паха.
— Давай уедем. — Он обнял ее за талию. Живот ее стал округляться, но ребра прощупывались. Она была пружинистой, как дворовая кошка. Петр не думал, что его сможет привлечь такая худая женщина. Наверное, из-за тонкой кости она казалась намного младше своих тридцати семи лет.
Дуня молчала. Однако он был уверен, что она открыла глаза и надула губы, не веря своим ушам. За окном темнело. Они оба вглядывались в облетевший орех, ветки которого гнул ветер. Петр подумал, что они сейчас похожи на это дерево. Срослись в один сильный ствол, но единственное, что они могут, — это подчиниться силе вихря. Держаться и ждать, когда он пройдет. Но Петру надоело прятаться. Он чувствовал, что силы начинают покидать его. Дома ему привили уверенность в том, что он сможет добиться всего, чего хочет, если будет обдумывать каждый шаг и заранее подготовится к последствиям. Он не был азартен. Из-за Дуни он остался дольше, чем планировал, в этом грустном городе, выросшем вокруг небольшой пилорамы, жизнь в котором подчинялась лозунгу: «Кто не работает, тот не ест». Работа означала только физический труд. Интеллигенцию здесь не уважали. Это рабочий всегда будет в Хайнувке паном, говаривала его мать, когда отдавала ему последние деньги за проданную землю отца, чтобы он оплатил репетитора по французскому.
И Петр уехал. Он был на последнем курсе Вышей школы сельского хозяйства — «главной школы разбрасывания дерьма», как называли ее студенты. Но учебы Петру было мало. Он вступил в Союз социалистической молодежи, начал стажироваться в «Современной газете», органе компартии, выходившем под лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». На каникулы он приезжал домой. В этом году они не удались. На второй день после приезда он подвернул ногу и попал в больницу. С этой ногой у него часто случались проблемы. В детстве он сломал ее, и она неправильно срослась. Но, благодаря этому, он опять встретил Дуню.
В восемнадцать лет она сбежала из дома и какое-то время жила у них. Она занималась им, читала ему сказки. Была ближе сестры, которой у него никогда не было. Тогда в больнице он снова увидел ее и сразу же влюбился. Уже закончился октябрь, а он все никак не мог уехать. Сначала врал ректору, что собирает материал о пилораме. Потом, что у него заболела мать. Это как раз соответствовало действительности. Родительница не могла пережить, что он перечеркивает свою жизнь ради какой-то белорусской сироты. Потому что в Хайнувке Петра удерживали только стройное тело любовницы, ее нежные руки и заботливый взгляд зрелой женщины. Других причин не было. Наконец его место стажера занял кто-то другой. Петру некуда было возвращаться. Если бы не Дуня, сейчас он сидел бы в редакции и комментировал региональный пленум ЦК. У него было много других предложений, например, полставки в министерстве, но ему казалось, что без любимой он не сможет существовать. Он остался, хотя Дуня просила его, чтобы он думал только о себе. «Если ты будешь счастлив, ты сможешь одарить этим счастьем и других. Я свое уже получила и никогда не забуду этих минут».
