Он не слушал ее. Просто знал, что Дуня любит его, хотя она никогда не говорила ему об этом даже в самые интимные моменты. Он чувствовал, что они созданы друг для друга. Физически, ментально. Петр на самом деле умел читать ее мысли. Она боялась его. Никого и никогда она не подпускала так близко. А когда он бросил на весы свою карьеру, но перевесила любовь к ней, она расплакалась. Никогда ранее он не видел, чтобы она так страдала. Это стало главным доказательством.
— Здесь пожирают не таких, как все. Им не рады. Дурак ты, идиот! — Она бросилась на него с кулаками.
Потом они безудержно любили друг друга. Словно Дуня хотела понести наказание за то, что испортила ему жизнь.
То же самое ему сказала мать.
— Здесь для тебя нет никаких перспектив. Это город рабочих, а не интеллектуалов.
Он полгода искал работу. Но в городе не издавалось ничего, кроме фабричной брошюры. Над ее выпуском трудились несколько аппаратчиков. У него не было серьезных покровителей. Наоборот, он стал обладателем волчьего билета. Все местные знали его отца Сташека Галчинского, предателя. Не помогло и то, что родители взяли девичью фамилию матери, Бондарук. Люди все еще помнили. Если бы Станислав был жив, он силком выставил бы сына из города. Он не затем давал ему образование, чтобы парень сейчас проходил через то же, что и он в свое время. «Такой позор ничем не смоешь», — сказал он на смертном одре и скончался в муках.
Мать смертельно обиделась на сына, поэтому он переехал в общежитие для рабочих. Он думал, что для жизни ему будет достаточно тепла Дуниных глаз. Деньги матери быстро закончились. Он ходил голодный и ждал, когда любимая принесет ему обед в корзинке. Но она не могла приходить каждый день. Ей следовало беречь свое доброе имя. Они встречались два-три раза в неделю, во время ее ночных дежурств. Он не мог оставить ее. Ему было двадцать восемь лет, а он все еще боялся становиться мужчиной. Петр не хотел бороться, сражаться за мир. У него не было характера борца, но и в журналисты он не годился, так как перспектива плясать под дудку партийных начальников была не для него. Совсем другое дело, если бы можно было написать правду. Но нет. Он был спокойный, очаровательный. Мог позволить себе хулиганское поведение, детские выходки. Женщины всегда баловали его. Именно поэтому Дуня, хоть и ждала такого мужчину целых тридцать шесть лет, не хотела рисковать ради него своей стабильной жизнью. Она слишком хорошо знала, что такое неустроенность.
— Чтобы начать все заново, одной любви недостаточно, — сказала она.
Дуня выпрямила пальцы, Петр сунул в ее руку свою ладонь. Рукопожатие длилось до боли. Он знал ее так хорошо, что мог предугадать, что она сейчас сделает. Резко встанет и начнет одеваться. Дежурство в больнице начиналось в семь вечера. Время еще есть. Часы только что пробили шесть ударов. Но она уже выскользнула из его объятий, повернулась лицом для прощания. Поджав колени, прижалась к его груди. Она тыкалась в него носом, словно ищущий след пес.
— Я люблю это место, — шепнула она. — Я всегда буду помнить его.
— Начнем сначала, — повторил он. — Только ты и я.
— Я слишком стара для тебя.
— Всего восемь лет. Для меня это не имеет значения.
— А для людей имеет. И для меня. — Она отодвинулась и изобразила радость. На самом деле ей было ужасно грустно. Она верила в то, что говорит, и была права. — Представляю себе мину твоей матери. Мало того что замужняя, старая, так еще и русская. Ведь это белорусы довели твоего отца. Сын Иуды. Этот ярлык не сорвать. Даже если ты пойдешь против матери, она никогда не простит мне твою загубленную жизнь. Твой отец принял меня, когда семья от меня отказалась. А я вот так плачу ему. Получается, что он змею пригрел у себя на груди.
— Нам никто не нужен. — Он погладил ее по пронизанным серебряными нитками волосам. Она начала седеть еще до тридцати, но краситься не хотела. Поэтому носила цветные платки. Ее редко можно было увидеть без головного убора. — Поедем куда-нибудь, где нас никто не знает.
— Он не даст мне развод. В церкви это невозможно. Что Бог соединил…
— Но ведь ты его не любишь.
— Не люблю, — подтвердила она. — Но это мой муж. И Ирму я не могу оставить. У нее есть только я.
— Если хочешь, я избавлюсь от него, — засмеялся он. — Сделаю это ради нас. Потому что люблю тебя.
— Тихо, идиот! — Она закрыла ему рот ладонью, после чего отвернулась к окну. Дерева было не видно. Стекло отражало их лица, словно зеркало. Она сказала: — Хотя это был бы лучший выход. Чтобы он вообще не существовал.
Она встала. Нагнулась, демонстрируя грушевидные ягодицы, и подняла с пола поношенный бюстгальтер. Резинки были растянуты, поэтому бретельки постоянно спадали. Она повернулась, чтобы он помог ей застегнуть крючки. У него это всегда плохо получалось. Расстегивал он намного лучше. И в этот раз это рассмешило ее. В поисках остальных частей своего туалета, она погладила себя по животу. Ему показалось, что она все-таки немного поправилась. Грудь тоже налилась, чему он был только рад. Он обожал каждый фрагмент ее тела. Она утверждала, что чувствует то же самое к нему. В постели они — как два маковых зернышка в одной головке, шутила Дуня, краснея. Постельное удовольствие — это грех. «Мы прокляты», — плакала она.
Он рассматривал белые треугольники на ее теле. В этом году они загорали всего несколько раз. Несмотря на то что на пляже под мостом никого не было, она не сняла белье. Он не понимал, чего она стыдится. На ее теле не было ни единой растяжки. Любая восемнадцатилетняя девица могла бы позавидовать ее фигуре.
Розовые панталоны обнаружились на столике. Она разгладила их, надела. С трудом натянула пояс для чулок.
— Сел после стирки, — сказала Дуня, когда он наблюдал, как она мучается с резинками. Наконец она закрыла свой красивый пупок. Потом через голову надела старую комбинацию неопределенного цвета. Некогда белоснежную. Сейчас же штопаные кружева еле держали грудь, а желтые пятна под мышками были видны даже издалека. Он купил ей на последние деньги несколько комплектов белья, но она надевала их только по праздникам. На работу — никогда. «Принимая роды, акушерка пачкается кровью и всякими выделениями, — объясняла она. — Все это очень трудно отстирать». Остальная ее одежда лежала, аккуратно сложенная стопочкой на стуле. Она всегда так складывала свои вещи. Рабочие ортопедические полуботинки стояли под стулом. Шерстяные чулки свисали со спинки. Кровать заскрипела, когда она села на ее край, чтобы надеть их.
— Побудь еще немного. Время есть. — Он дотронулся до ее спины, нежно провел ногтями от шеи до декольте. Она прогнулась, поддаваясь ласке. На секунду застыла, пока он гладил мочку ее уха, но тут же встала и начала завязывать у шеи блузку в горошек.
— Ничего не выйдет. — Дуня покачала головой и скривилась.
Потом застегнула плиссированную юбку, туго зашнуровала туфли, которые всегда носила в больнице и уверенно встала. Она была сильной, смелой и самодостаточной. Многие именно так ее воспринимали. Но Петр знал, что это маска. На самом деле она мягкая, как пластилин. Как пчелиный воск, которым здешние люди замазывали щели в окнах. Дуня становилась все тверже с каждым надеваемым элементом гардероба, бесповоротно теряя ту мягкость, которую видел только он. Петр был горд тем, что имел честь видеть ее обнаженной. Физически и эмоционально.
