Так наконец и Евгений выбрал себе девушку не из наших и без особого жениховства женился. Тихая такая была, гунуть не смела, худая вся – страсть! Говаривали, что-то же стряслось с ней в детстве, такая и стала. Родня будто бы рада была, что замуж-то вышла. А может, и вовсе она же сирота была. По хозяйству-то же вроде справлялась, но это если только ей сказать, что делать надо. Но Евгений ее не бил, не ругал же ни разу. Видать, по-своему любил или уважал, кто ж знает. Прожили вместе лет пять-то, и ушла она.
– Куда ушла? – брякнула я, не подумав.
От меня не укрылось, как быстро переглянулись бабка с внучкой. Но старушка все же поспешила пояснить:
– Лоскатухин же сказал, что просто прилегла подремать-то и не проснулась. Никто ж особо и не выяснял, похоронили, и все. Он же сам ее и обмыл, и обрядил, даже соседкам не дал ничего сделать, когда те помочь пришли, как водится. Так и стал один жить дальше.
Детей-то так Бог и не дал. Никто ж больше и не заикнулся, что, мол, беда-то, конечно, но жизнь-то продолжается. Бери новую хозяйку, глядишь, спиногрызов наживете. Злые же языки, они ж везде найдутся, пустили было слушок, что сам виноват, уморил да дело скрыл. Да только само собой все на нет сошло. Потому Евгений-то, как жинку схоронил, аж весь черный ходил, переживал, стало быть.
Так и без прямых же наследников и остался бобылем. Зато ж как чумной за Анцыбаловку стал хлопотать. И в сельсовет, и в райсовет, и тудым, и сюдым. Парторгом заделался, чиновником же по-нынешнему. Да в той Анцыбаловке какой чиновник-то, на полтора дома-то! Смех один! Но времена же тогда такие бытовали, никак нельзя иначе. – Бабка пожевала губами, скривилась, что-то вспомнив, и продолжила: – Племянник-то как к деду Евгению ездил, по первости так скромный был, неприметный такой паренек, одевался же, как все. А стало быть, как помер дядька, так и привалил же ему достаток. Откуда только у покойного деньжат столько осталось? Первое ж время-то вежливый был, тихий. Здоровался со всеми, улыбался. А потом уж неизвестно, что нашло на него. Может, раньше-то прикидывался, а тут уж показал себя. И машина ж новая, и костюм тоже иностранный. Как работников стал привозить, так как барин промеж них ходит, покрикивает. А местных же избегает, глаза прячет, будто не узнает. Боится, что ли, что заговорят с ним, расспросы начнутся. Выдавит «здрасте» через губу и морду воротит. Даже продукты все с собой притаскивал, брезговал же, значит, зеленовским магазином. Небось с дачников большой доход.
– Папа говорил, что очень задешево снял дом, – вставила я.
Бабка с внучкой переглянулись с мелькнувшей догадкой на лицах, догадкой, которой не захотели поделиться и которая, я убеждена, мне бы очень не понравилась. Галкина бабушка немедленно предположила, что наверняка дело в припрятанных богатствах Лоскатухиных.
Судя по хранившемуся на чердаке хламу, ни о каком особом богатстве говорить не приходилось, но я промолчала.
– Да ж всегда они зажиточными были, Лоскатухины-то. И скот же не мер, и огород колосился. Места-то у нас плодородные, особенно в Анцыбаловке-то. Если бы не… Для хозяйства ж там все хорошо, для людей разве что негоже. Но племянник-то лоскатухинский и не жил же там, неделю разве что выдержал и снова же в город укатил, а после только наездами и никогда ночевать не оставался. Занятой же больно. Тогда ж и остались одни старики в Анцыбаловке-то. Что ж ему, какой интерес со старыми-то. Зато дачники так и едут. Племянник-то все кресты да образа из дома-то свез, чтобы, значит, дачникам угодить. Мол, вдруг они какие безбожники, и им же не понравится, мол, как в церкви отдыхать. А много их же было, и образов, и оберегов всяких.
– Одна иконка осталась, – сказала я, и голос у меня невольно дрогнул, потому что сразу вспомнилось, при каких обстоятельствах я впервые заметила ее.
– Ну хоть что-то, – вздохнула старушка. – У нас-то при советской-то власти-то перво-наперво все иконы же по домам собрали да сдали куда-то, чтобы, дескать, трактор купить. Кое-кто свои-то спрятал, вон, бабка моя, царствие ей небесное, но остальные ж, большинство, все отдали, кто из страха, кому же все равно было. Церковь же при кладбище была в Никитино, так ее тоже сразу ликвидировали, попа с семьей сослали, раскулачили, значит. Большая же семья была, добрые люди, отзывчивые. Но уж такие времена были. Был же тут у нас во ту пору один товарищ, партиец, очень шустрый. Все порушил, что раньше было. Хотел и болото осушить, да кто-то из кулаков, значит, его прикончил в лесу-то. Старый Лоскатухин тоже не особо же верующий был, по молодости особливо. А потом вишь как переменился. Особенно же, как батя его помер.
– Почему?
Бабка неопределенно передернула плечами, отказавшись отвечать.
– Что такое чаруса? – вдруг вспомнила я.
– Энто когда на болоте топь затянута травой да зеленью, как покрывалом, ну чисто ж полянка с цветами. Птицу-то выдержит, а зверя покрупнее да человека враз утянет. И поминай как звали. А ты чего спрашиваешь?
– Да так…
Мы помолчали, каждая думая о своем. Потом Галкина бабушка встрепенулась:
– А вот ты спрашивала про Лоскатухиных, что у них эдакого, особливого.
Ничего такого я не спрашивала, но благоразумно кивнула.
– Особенность у всех лоскатухинских мужиков была: с раннего ж малолетства появлялась седая витушка справа на виске.
– Это не такая уж и редкость, – возразила я. – У моего папы, например, тоже седая прядь и тоже, кстати, на правом виске. А мы не Лоскатухины. Папа вообще сирота, его дед с бабушкой воспитывали.
Тут я замолчала, сообразив, что не к месту разоткровенничалась. Бабка с внучкой смотрели на меня в странном молчании, будто на их глазах на моей голове выросли ветвистые рога. Что бы я ни сказала, похоже, все оборачивалось против меня. Все трактовалось с суеверной точки зрения.
И здесь я сама себе изумилась, внезапно вспомнив, что всегда воспринимала папину седую прядку как нечто само собой разумеющееся и никогда не интересовалась ее происхождением. Кажется, она была у папы всегда. Во всяком случае, мама говорила, что это очень красиво, и шутила, что только благодаря эффектной седой пряди папу и заметила.
– У племянника тоже такая прядь есть? – почти не думая, лишь бы перевести тему с меня и моей родни и не погружаться в раскаяние от собственной невнимательности, спросила я.
Но и тут не угадала – бабушка с внучкой удивленно уставились сначала друг на друга, а потом обратно повернулись, хлопая глазами, будто к ветвистым рогам на моем лбу прибавилось вишневое дерево.
Однако дело было не во мне. Будто только что осознав это, Галкина бабка задумчиво протянула:
– Вот ведь… Дык и не знаю ж я точно… Он же ж не какой-то шошеня-росшошеня, завсегда налысо бреется, мы ж даже думали, военный, что ли. Али бандит. Не разберешь ведь тогда…
Глава 17
