А потом старшая-то проснулась что-то ночью. А они с Лариской в одной комнате спали. Так вот, слышит старшая сестра-то, что Лариска встала, как есть в ночной сорочке, и в открытое окно-то с кем-то говорит. Тихо бормочет, не понять. И вроде отвечает кому-то, а никого не слышно. А потом – раз! – и в окно полезла, как была. А ночи-то еще прохладные, роса ледяная. Сестра зовет ее, а та вроде и не слышит. Перемахнула через подоконник и была такова. Ну, сестра-то старшая завопила, весь дом переполошила. Выскочили все из дома, бросились за Лариской, поймали у задней калитки. А та будто снулая какая, смотрит и не видит, не узнает их. Вырывалась было, но вяло.
Так что ее домой вернули, а потом глаз не спускали. Днем-то народу много, да даже к нам, в Зеленово, вместе с мамкой да сестрой ходила, одну никуда не пускали. А на ночь мать с ней ложилась, чтобы не случилось чего. Молодежь сразу стала по домам сидеть, раньше ложиться. Кое-кто за ум взялся. Так что некоторая польза от этого была.
А потом придумали, чтобы Лариска при училище в общежитии жила, подальше от дома. На выходные-то возвращалась к родителям, а потом на перекладных обратно.
Отправили ее, значит, и все вздохнули. Не хотели родителям говорить, что девку их боятся. И от подружек она отдалилась, и выглядела как-то не так. Вроде Лариска и Лариска. А какая-то все же другая стала.
Но в училище-то опять, говорят, стала обычной. Училась нормально, троек мало было. Да только кто говорил, что она обычная? Те, что в общежитии с ней жили. А им откуда знать, какая она обычная-то?
И вот все идет чередом, да утром как-то соседи не слышат, чтобы в Ларискином доме жизнь кипела. Двери в дом нараспашку, да в сарайке скотина запертая ревет. И не слышно больше никого, даже их собаки. В доме все как есть на месте – и ценности, и одежда. Только постели примятые, видно, встали, да за собой не прибрали.
Намедни ничего не говорили никому, что собираются куда-то уезжать или уходить. Да и скотину не бросили бы. А все ушли, кто был: и отец с матерью, и старшая дочь, и самая мелкая. Никто ничего не слышал, никто ничего не видел. И следов никаких.
Поискали их, да без толку. Даже в лесу мужики с собаками искали, зря глотки драли. Никого не нашли.
В общем, сразу все поняли, что она их забрала, тварь эта. На самом деле сразу поняли. Лариску спасли, вернули, а ей голодно. Вот она всю семью и сманила.
Лариска, конечно, сразу домой примчалась, как узнала. Девка-то совсем молоденькая была. Растерялась. По дому ходит, воет, слезы льет. Толком даже документы какие собрать не может. Какая еще родня где есть, не знает. Скотину-то соседи забрали, чтобы не подохла. Так что осталась Лариска совсем одна.
Жалко ее было. Почернела аж от горя. Не ест, не пьет, на крылечке сидит и плачет.
Ей бы на ночь дома запереться, переждать, а она ничего не соображает, мамку зовет.
Онучковы наши, из Зеленова, Лариску и пожалели. Дружили семьями, да и старшая сестра Ларискина часто у них оставалась, чтобы, значит, через лес домой не идти, если с парнем своим загуляется.
В общем, увели к себе в дом, накормили, постелили. Пусть, говорят, у нас ночует первое время, а там уж разберемся.
Думали, что тварь-то угомонилась. Думали, не найдет Лариску. Никогда ж Зеленово не трогала.
Вечером-то вроде ничего не было. Да и семейство долго не спало, все сиротинушку утешали. Она уж и поесть смогла. Благодарила все да плакала. Сама не своя, но тут-то понятно было, из-за чего. Еще к Онучковым деревенские заглядывали допоздна, лишний раз на Лариску поглазеть, похожа на себя или не похожа. Все потом говорили, что будто бы ничего особенного не заметили, а то бы не ушли, не оставили Онучковых. Но, сдается, брехали, чтобы вины своей не чувствовать.
Днем предыдущим вроде с тогдашними Лоскатухиными договорились, что они с документами разберутся, а девчонку отправят в райцентр. Лариска с ними не разговаривала, Онучковы старались. Старый Лоскатухин потом говорил, что будто бы не хотели от него помощь принимать. Да без свидетелей все, поди проверь, так оно было или нет.
Ночь прошла, никто не слышал.
А на следующее утро уже у Онучковых скотина ревет. Тут уж все убоялись, никто не то что в дом, за забор зайти стремались, дождались Лоскатухиных. Да только ничем уже помочь там нельзя было. Всех увела. Вместе с Лариской.
А осталась бы Лариска в отчем доме, глядишь, все обошлось бы. Даже если тварь увела бы девку, то только ее одну, не целое семейство. Да если б из Анцыба-ловки, они ж к тому привычные. А тут аж в Зеленово притащилась.
Вот и вся история.
Милиция? Ну, что милиция. Приходили, смотрели, спрашивали. Дом опечатали. Документы там, деньги да ценности забрали, в сейф милицейский к себе, говорят, положили. А остальные вещи никто не брал! Ни тряпочки себе не взяли, ни табуреточки! Ничего не трогали, никогда!
Нет, милиция людей так и не нашла. Может, и не заводили никакого дела. Там с ними, как обычно, Лоскатухины разбирались.
– А с домами их что стало? Кто там живет теперь?
– Да что ты, что ты? Кто ж в них по своей воле-то поселится? За Ларискиной семьи хозяйством Лоскатухины же следили, как обычно. А Онучковых дом, выждав положенный срок, да и сровняли с землей. Проклятое место или же не проклятое, а чтоб не пропадало, так колхоз велел все засеять. Кормовое ж поле сделали, пусть и близехонько к деревне, а хоть какой толк.
– Но меня никто не пытался утащить и никто не возвращал, – тихо напомнила я.
Что бабка, что девчонка сразу будто нацепили на себя бесстрастные маски. Таким пустым взглядом смотрят на предмет мебели, на мелькнувшую птицу за окном. Если бы они заткнули руками уши и принялись во весь голос болтать, только чтобы меня не слышать, и то было бы менее обидно.
Когда я поднялась, чтобы уйти, старуха не сдержала вздох облегчения, хотя вид у нее был виноватый. И все же было что-то гораздо более весомое, чем совесть, что заставляло пожилую женщину поступать именно так, а не иначе. Галка с сочувствием смотрела на меня, но, когда попыталась пойти проводить, бабка цепко схватила внучку за запястье. И девочка не стала сопротивляться. Так шанс получить хоть какую-то помощь от Галки был упущен.
Закрыв за собой калитку, я обернулась и заметила в окне два лица, внимательно наблюдающих, как я ухожу. Я сдержалась и не помахала им рукой. На девчонкином лице было написано сочувствие и одновременно жадное любопытство, как у зеваки, глазеющего на жертву катастрофы. Лицо старухи словно окаменело. Как только она заметила, что я смотрю на них, то немедленно отпрянула от окна и даже занавеску задернула, а потом оттащила упирающуюся внучку. Только сейчас до меня внезапно дошло, что я так и не узнала, как зовут бабушку Галки. Она словно закрылась от меня, не спросив моего имени и не назвав своего. И то, что я знаю, как зовут внучку, бабушку совсем не обрадовало. Будто я какая прокаженная или могу навести на нее порчу. Это было очень горько и обидно, потому что несправедливо.
