Я немного испугалась и даже попятилась, но он будто опомнился и ответил-таки:
– Померла она. Давно уж. И старый Лоскатухин тоже помер, давно помер. Ты знаешь, в чьем доме живешь-то?
Я молча кивнула.
Василий Федорович вздохнул:
– Вот, значит, как…
Глава 19
Все считали Лоскатухиных странными. Не сумасшедшими, нет. Просто они никогда ничего не объясняли, ни с кем не советовались, без лишних слов делали свое дело и ставили всех перед свершившимся фактом. Другое дело, что никто с ними и не спорил. Местные принимали все, что делали Лоскатухины, как должное. Никто никогда не хотел и не хочет обсуждать то, что происходит с Анцыбаловкой, вокруг нее и в ней самой. Брать на себя ответственность, выяснять, почему да как, – себе дороже. Удивительно только, что и власти относились к происходящему так же, как местные жители. Будто Анцыбаловка существует только на бумаге, а может, и не существует вовсе. Говорили, пришел тогдашний Лоскатухин к председателю колхоза и обмен предложил: вы нас совсем не трогаете, а мы вам статистику не портим. Только вы к нам ни с какими пятилетками, соцсоревнованиями и комсомолом не лезьте. А мы вам никаких самоубийств, никакой чертовщины, никаких порочащих советскую колхозную действительность слухов. Так и повелось.
Когда дед Евгений умер, ситуация не изменилась. Провались завтра Анцыбаловка под землю, никому и дела не будет.
Все жители были записаны на Зеленово, там и пенсии получали. У Анцыбаловки даже индекса не было, вся собственность оформлялась тоже на Зеленово.
Земля всегда была богатая, урожаи собирали хорошие, потому и не лезли власти.
Вот как постарались Лоскатухины. Вот как обезопасили всех. А уж кто правила, ими установленные, не соблюдает, тот уж сам за себя отвечает. И неважно, знает он об этих правилах или нет. Оставшиеся жители Анцыбаловки молчат, как молчали всегда, только запирают все окна и двери с наступлением темноты и не откликаются, если кто зовет их знакомым голосом из сумрака.
Когда перестали пропадать люди, все сильно обрадовались. Думали, закончилось все. Но тут начали уходить животные. Сначала птица. Потом кошки и собаки. Скот уже старательно запирали, караулили, но все козы да коровы довольно быстро зачахли да подохли, считай, тоже ушли. И опять остались в деревне только люди. Совсем мало людей, не то что раньше. Кто мог, все уехали в другие места. Без объяснений, да никто и не спрашивал объяснений.
Зимой-то, считай, безопасно. Но как навалит снегу – ни пройти, ни проехать. Все равно по домам все сидят, прячутся. Раз в неделю прикатит трактор, продукты привезет, иногда пенсию – и опять никого.
А уж как земля оттает, водой наполнится, тут уж ухо держи востро.
Дед Евгений до последнего за всем следил. Особо о себе не распространялся, да и других не спрашивал ни о чем. Жену-то рано схоронил, жил бобылем, из домашних только псина была, здоровенная такая, умная. Пиратом звали. Родных-то у Лоскатухина, считай, и не осталось вовсе никого. Приезжал, правда, очень редко парень, дед Евгений его племянником представлял, а как на самом деле, неизвестно. Видать, хотел на свое место обучить, как это издавна у Лоскатухиных водится, да у племянника кишка тонка оказалась. Дед Евгений-то – первый Лоскатухин, которого похоронили на кладбище не родственники. Племянник приехал потом. По всему видать, что гнилой человечишка. Но все равно в завещании только он и был упомянут. Вот ведь никто и не подозревал, что существует это самое завещание. Такой был скрытный старик.
Никто уж и не помнил, кто взвалил на лоскатухинский род такую обязанность – следить за Анцыбаловкой. Может, просто не хотели помнить. В такое дело лучше вообще не соваться. Но лоскатухинские мужики, конечно, много кого спасли. А только никто им спасибо не говорил, не благодарил никогда. Боялись. Вроде как Лоскатухины сами нечистые, коли с нечистью воюют. Ну, как воюют. Договариваются.
Все думали: если делать вид, что ничего не происходит, то ничего и не случится. Не буди лихо, пока оно тихо. Когда не обсуждаешь, не поминаешь про нечистую, она будто бы и не замечает тебя, пройдет мимо. А если что и случится, всегда можно как-то объяснить, оправдать. Вон с какой радостью все кинулись церкви громить да попов вешать, думали, если молиться перестанут, то и нечистый их не тронет. Только все обратное вышло.
Христианство-то в эти края поздно пришло, язычники долго жили и всяко сопротивлялись новой вере. Так и осталось, что до конца не отреклись от старых богов. Вроде бы и на молебны ездили, а чуть что не так, сами по старинке нашептывали, обереги вертели. А ведь с нечистью всякой всегда так: стоит только слабину дать, пиявкой вопьется, не отпустит без крови.
В этом месте в стародавние времена отчего-то не селился никто. Хотя леса здесь густые, хорошие и почва годная. Но как вольным крестьянам землю выделили, так и поселились, где дали. Первые семейства как раз Лоскатухины были и еще Назаровы с Мокошкиными. Никого из этих сейчас не осталось. Они-то, видать, знали, на что шли. Но тоже трудно приживались. В первый год всех младенчиков потеряли. Видать, прогневали чем этих проклятущих. А потом ничего, попривыкли.
На озере, говорят, раньше капище стояло, и вода была чистая, да все равно не доброе место. И будто бы человеческие жертвы приносились. А как идолопоклонники перевелись, так и озеро заболотилось.
А потом договорились. Озеро никто не трогал, не купались, рыбу не ловили. Само-то оно чистое, но берега все заболочены, не пройти.
Анцыбаловке лучше зачахнуть естественным путем, когда все старожилы перемрут от старости. Так всем будет за благо. Бабки ничего тебе не скажут. Они последние остались, ждут, когда их срок придет. Иногда слышат своих и потом хворают долго.
Говорили племяннику лоскатухинскому: мол, плюнь ты на дом, не велика прибыль. Но он упрямый какой-то, никого слушать не хочет. Сам не приезжает, а дом каждое лето сдает, хотя никто долго не задерживается, пора бы уж понять. Но может, он от жадности просто.
Сам-то небось достаток не от дачников заимел, вона как разбогател за последние годы-то. Думаю, нелегальное что-то. Просчитался дед Евгений, не шибко умного преемника оставил, не слишком честного. Неожиданно как ушел, никто не ожидал. Да он же скрытный был, может, болел чем.
Хотя, как «ушел». Вроде бы и не уходил вовсе. Все боялись вначале, что беда будет. Но если никаких правил не нарушать, то ничего и не случится. В лес никто не ходит, в сумерках все двери-окна заперты.
А по фотографии этой получается, что действительно никуда дед Евгений не уходил, здесь остался. Не оставил же никого после себя, не обучил, как до него обучал его отец, а отца – его отец. Как это объяснить? А никак. Просто есть такое, и все.
Я стала спускаться с крыльца, но на последней ступеньке остановилась. Слова старика о том, что у него нет никакой собаки, от которых я сначала отмахнулась, всплыли в памяти и зазвенели тревожными звоночками. Рыжая псина валялась в траве неподалеку от калитки, как мохнатый мешок. Я судорожно всматривалась: дышит ли она? И вообще, а раньше-то она дышала, шевелила ушами, приподнимала голову? Когда мы только приехали сюда, я точно видела, как эта псина скакала рядом с Василием Федоровичем. Но не припомню, чтобы тот как-то на нее реагировал. И двигающейся я видела ее только в тот первый раз, потом она только валялась и смотрела. Или не смотрела, а спала. И пахло от нее всегда, как от дохлятины. Но это уличная деревенская собака, почему бы ей не благоухать?
